Конец старой школы - [11]

— Ш-ш… тушевочка-а?!

Рисовальный класс — черный, пятиярусный амфитеатр. На черных досках белые квадраты бумаги, на белых квадратах тридцать два карандашных видения одной гипсовой лилии. Перед амфитеатром, на коричневом бруске-подставке, висит она, единственная: гипсовая копия неведомой гигантской лилии. Гипсовая доска-фон, на ней барельефом: три лепестка, чашечка, ножка, — лилия. Пыль училищных веков легла на гипсе: серая доска, серая лилия…

Даниил Матвеевич спускается из амфитеатра к своему столу. Правый глаз и бровь уже недвижны, уже в привычной окаменелости. Серый налет покрывает лицо.

Сзади Даниила Матвеевича висят по стене гипсовые доски. На досках орнаменты: львиные головы, тюльпаны, морские звезды, бараньи профили…

Отдельно на полках: скрюченная в судороге мертво-серая рука, с поднятым большим пальцем: бело-серая нога плотно влипла в гипсовую доску. И еще: гипсовые носы, уши, слепой зрак античных глаз.

И как среди кирпичей дом, так среди ушей, носов, глаз, рук — бюсты: Афродиты, Зевса, Дианы, Аполлона, Сократа. И тут пыль легла на гипсовый Олимп, на гипсовых молодоженов, на философов — легла плотно, въелась в лица. Через маленькое ушко и полную щеку Афродиты пролег глубокий шрам-трещина. В трещине пыль…

…Искусство из искусств — тушевка. Все остальное — мимо. Делается это так: черный итальянский карандаш зачинивается очень тонко. Не тонко, а тончайше…

И чем больше сидит Даниил Матвеевич за столом, тем тусклее его лицо. Пыль гипсовых лилий, носов, рук, пыль Афродиты невидимо ложится на голову, сползшую влево, на полуприкрытые глаза, на бледные щеки.

…Тушевка — искусство из искусств. Все остальное — мимо.

* * *

В актовом зале, справа от икон, висит большая картина, изображающая человека на мраморной веранде. На мраморе застыли отлично вычищенные сапоги. В сапоги искусно, без лишних складок, заправлены темно-зеленые шаровары. Над шароварами прекрасно выглаженный мундир. На мундире — золото, ордена, пуговицы. Их покрывает, как бы погашая излишний блеск, голубая широкая лента через плечо. Внизу ленты, у кармана, спрятался в складках маленький веселенький крестик. На плечах мундира серебряные погоны — две черные полоски: полковник. Между погонами твердый, фанерообразный воротник с извивающимися галунами. Над воротником, венчая конструкцию, — розово-пухленькая голова. Мягкая каштановая бородка, мягкий, слегка приподнятый нос, мягкие неуверенные брови. Глаза затуманенные, невыспавшиеся.

Много позже было обнаружено, что императора-то на портрете и нет. Есть: сапоги, шаровары, мундир, ордена, лента, но вот голова…

…По веснам в городе расцветают ярмарки… У ярмарочного фотографа натянуто полотнище: на лазуревом фоне мчится огненно-рыжий жеребец. На лошади бравый, обвешанный орденами гусар. Но вместо головы на полотнище зияет дырка. В дырку видны небо, облака, ярмарочные палатки.

Влюбленный молодец из купеческой палатки становится на высокую табуретку позади полотнища. Голову — в дырку. И — о чудо — у гусара голова! Повернута к фотографу. Горделиво, бойко разглядывает с высоты рыжего жеребца низменное ярмарочное торжище: грязь, палатки, босяков, копеечные пряники…

Фотограф — щелк!.. Карточка. Вечером подарок возлюбленной: «Это — я, когда был гусаром…»

В актовом зале, справа от икон, человек на мраморной веранде.

«Это — я, когда был императором…»

Кстати, веранда. У мраморных перил — малахитовая ваза. На правой стороне вазы незримая сетка из черных ромбиков. Отличная тушевка нанесена и на каждую колонну перил… На полу веранды вкось лежат крупные буквы: «Д. М. Котлов».

Искусство из искусств, все остальное — мимо.

* * *

Растушеванная Даниилом Матвеевичем чашечка лилии — для Кленовского укор. Вот как надо, а как у него?! На лепестках лилии грязные, спутанные, будто клубок ниток, штрихи. Жарко! Лицо его пунцово и пламенно, из-под очков близоруко глядят голубые глазки. На гипсовую лилию — на квадрат бумаги, на лилию — на бумагу… Не разобрать, не сделать нужных ромбиков… Кленовский, увальнем, цепляясь ногами за ступеньки, идет к гипсовой лилии. Ну, вот она!.. Долго, в упор, запоминающе разглядывает натуру. Закрывает глаза, чтобы не потерять виденное, и вслепую, громыхая по ступенькам амфитеатра, бежит на свое место: скорее, скорее — не забыть бы! Но тщетно! Не донес…

Кленовский протирает очки платком. И снова, с застывшим в руке карандашом, вскидывает глаза: на лилию — на бумагу, на лилию — на бумагу. Тьфу! Будь ты проклята!

— Ш-ш, что же это… ш-ш… это у тебя такое?

За спиной семафором поднятая бровь, удивленный глаз.

— Я, Даниил Матвеич, плохо вижу…

— Ш-ш… Вижу?.. Что видеть, ш-ш? Надо знать!.. Ш-ш… Знать надо тушевку!.. Что у тебя, а?.. Ш-ш… Сено какое-то, а не штрихи! Ш-ш… Надо сперва справа налево, потом слева направо. Осторожно, точно, равномерно, ш-ш… Ведь вот показал на чашечке, а ты… Худо-о-жник!.. Олух царя небесного!.. Дома практикуй, учись… ш-ш!.. На второй год будешь у меня сидеть… ш-ш… Без тушевки не переведу!.. Тушевка — это…

…И опять глаза: на лилию — на бумагу, на лилию — на бумагу…

* * *

— Дежурный, молитву!

Рисовальный класс на третьем этаже. Звонок усатого Филимона далек и глух.