Конец срока - 1976 год - [7]

3. Тайшетская пересылка

Тайшетская пересылка - последняя остановка перед лагерем. Там мы пробыли недели две. Это еще легкая жизнь. Мы чинили огромные и безобразные ватные рукавицы, ходили по зоне, смотрели, расспрашивали, что это такое трасса ТайшетБратск. И новые встречи. Встретились мы с Инной Эльгиссер. Сейчас она тоже в Израиле, вместе с другим нашим однодельцем, Гришей Мазуром. Рядом, в мужской зоне, в это время оказался отец Инны, который, окончив 15-летний срок, ехал в ссылку. Им разрешили десятиминутное свидание "без слов". Невозможно было не дать им говорить, но что они могли сказать друг другу за 10 минут?

От нее я много узнала о Борисе Слуцком, о Владике Фурмане. Однажды в Иерусалиме я выступила в клубе для новоприбывших со своими воспоминаниями. Как всегда, преобладали пожилые люди. Одна из старушек, пришедшая просто так, как она ходила на все мероприятия, подошла ко мне и представилась как тетка Фурмана. Она приехала в страну несколько лет назад. Потом я ее навестила и она мне показала единственную сохранившуюся фотографию Владика: она была в деле, и ее вернули родителям в 56 году, когда те освободились. Мать Фурмана была на приеме у прокурора Руденко, спрашивала о судьбе сына, и он ей сказал: "Полина Моисеевна, их убили наши фашисты, что могу я вам еще сказать?" (Позже приехали в Израиль и родители Владика и здесь умерли.)

После пересылки мы были с Инной несколько месяцев в нашем первом лагере. Помню, как ужасно она страдала от укусов мошки, ходила вся опухшая, слепая, так что даже до столовой не могла дойти без помощи. Была она маленькая и, по видимости, слабая, но как только становилось чуть-чуть легче, она не унывала.

В Тайшете на пересылке мы встретили несколько "повторниц". Значение этого странного слова ужасно. Эти женщины повторно получили срок и снова ехали в лагерь. Как правило, им даже не предъявляли нового обвинения, а просто снова брали по старому делу, считая, как видно, что отсиженный когда-то 10-летний срок - это устаревшая мода. Другие, отбывая ссылку после первой отсидки, заработали там новый срок, обычно за "антисоветскую агитацию" - кому-то рассказали о лагерях и выразили неудовольствие тем, что жизнь их загублена ни за что ни про что.

Повторницей была Мирра Капнист, женщина неопределенного возраста, худая, с резкими чертами лица. Ее предком был известный русский писатель 18 века. В первый раз ее посадили по "кировскому делу", в 1934 году. В Тайшет ей должны были привезти на свидание маленькую дочь, но Мирру вызвали на этап до ее приезда, не помогли мольбы и истерики несчастной матери - свидание не состоялось.

Потом я ее встречала на других колоннах. При мне она освободилась, ехала зимой в ссылку в Красноярский край.

Она шла с мешком и деревянным чемоданом, какие делали работники хоззоны за 20 рублей, к вахте, и вид у нее был чудной: на голове еле держалась кокетливая самодельная шляпка. Кто-то из женщин отдал ей теплый платок.

С давних пор сидела теща Бухарина, мать его второй жены, врач. Родство не афишировалось, было известно, что она жена старого большевика Ларина. "А муж ваш не сидит?" - поинтересовалась я. "Мой муж похоронен у кремлевской стены", - ответила она с достоинством. Напрасно я расспрашивала ее, она о жизни в лагерях не распространялась. Это была моя первая встреча с представительницей той, уже немногочисленной, прослойки бывших партийных дам, которые, как правило, не вызывали у меня большой симпатии, хотя и подумать страшно, как они настрадались. Ничего не могу сказать о ней лично, но обыкновенно это были люди с совершенно искаженными понятиями. Они остались "верноподданными". Вернее, так они говорили, а что хранили про себя - один Бог знает. Я считала, что они искренни, и удивлялась такому идиотизму, но моя мать, как и многие другие, была убеждена, что они притворяются и, если бы не дрожали так, то могли бы даже нас удивить запасом ненависти к режиму. Этот их страх - самое поразительное. Они все в жизни потеряли: мужья их были расстреляны, дети в детдомах, а постарше - в лагерях и ссылке. Краткий промежуток между отсидками был у всех мучительным, но они все дрожали.

Позже я встретилась с первой женой Бухарина, с сестрами Зиновьева и Пятакова. Когда с 1954 года у нас в лагере началась известная либерализация, эти дамы принимали самое активное участие в "общественной жизни", были членами всяких советов и комиссий и назойливо приставали, чтобы и мы все подписывались на заем. Заработки были ничтожными; чтобы купить самую дешевую облигацию, нужно было нескольким заключенным сложиться. Я отстаивала свое право вместо облигации купить в ларьке зубной порошок, туалетное мыло и нитки. Они очень не одобряли мою позицию. Им по-своему хотелось меня спасти от "растлевающего влияния контриков", но это было безнадежно.

Эсфирь Исаевна Гурвич, первая жена Бухарина, показалась мне поначалу незаурядным человеком. Я так мало в жизни знала, а романтические представления о революционерах были слишком живучи, и я пыталась вызвать ее на разговоры о Бухарине, но она уклонялась, предпочитая обсуждать другие вопросы, - например, чем набить матрац: опилками или стружками. Но все-таки, у нас были хорошие отношения. Через много лет, в 60-х годах, я снова встретилась с ней, уже глубокой старухой. В библиотеке, где работала, я встретила дочь Эсфири Исаевны, Светлану. И вспомнила о ее приезде к матери на свидание в 1954 году. Свидания им не дали. Дочь стояла за зоной, а мать залезла на крышу бани и пыталась ее увидеть. Потом открылись ворота, проехала телега с дровами, запряженная, как обычно, заключенными-женщинами. Дочь стояла по ту сторону ворот, а мать - в зоне. Конвоир кричал: "Не положено!", ругался, но несколько мгновений не закрывал ворота, дал им посмотреть друг на друга.