Конец сказки - [42]

Приволокши на ниву тяпку, старик с кряхтеньем вскопал небольшую делянку. Жуя сосновую смолку, он стянул порты и уселся прямо голой задницей. Теперь ждать. Если гузно не замерзнет, покуда смолка не побелела – значит, хорошо землица прогрелась. Можно пахать и сеять.

Тихо утром в селе. Умаялись за вчера-то. Весь день праздновали – а что праздновали, сами толком не знают. Нет, не те времена настали, не те.

Сплюнув в ладонь смолку, Харчок внимательно ее осмотрел. Не побелела еще. Но и гузно еще не замерзло, терпит. Надо подождать.

Донесся знакомый звон ботала. Харчок его из тысячи бы узнал – сам на ярмарке выбирал, сам своей Буренке на шею вешал.

Пастух стадо собрал, на пастбище гонит. Тоже рано еще слишком. Снег толком не сошел, какое тут пастбище? Но тоже, видно, соблазнился ранней весной, решил хоть ноги коровушкам размять. И то – всю зиму в стойлах стояли, а то и прямо в избах, с людьми рядом. В сильный-то мороз скотину в коровнике не оставишь, околеет. К себе забирать приходится – хоть и запах, хоть и грязь, да зато надежно.

Опять же и самим теплее.

– Поздорову, Юрок! – махнул пастуху старый изорник.

Тот тоже махнул, но молча. Говорить Юрок не умел, глухим уродился. Мычал только, как его коровы.

Дожевать смолку Харчок все-таки не успел – гузно совсем закоченело. Рано пахать, рано сеять. Еще седмицу ждать, а то и две.

После этого ему сразу стало скучно. Опять на печи сидеть, да по селу шататься. Смотреть, кто чем занят, да у кого что в мисках есть вкусного. За стол деда Харчка всюду приглашали, ибо знали, что если не пригласить, то он потом на весь свет разнесет, какие люди невежественные бывают.

Но скучно ведь. Томно. Лучше бы впрячь лошаденку, да пойти с сохой, как каждую весну. Вот это дело, это всему миру польза. Хлебушек люди ели испокон веку и будут есть до второго пришествия.

А вечером грянула гроза. Первая в этом году. Все небо заволокло черными тучами, и селяне бросились по домам.

Не дело это – в грозу не под крышей стоять. Непочтительно. Дед Харчок лично затворял окна и опрокидывал вверх дном сосуды. Известное же, когда Перун швыряет молоньи, бесы куда попало драпают. Дай им потачку – в любой дырке спрячутся.

Сын и сноха над стариком за то насмехались. Но не препятствовали. Окна и сами помогали запирать – хоть и бабкины сказки, а все страшно.

– Вот оно, пришло, – тихо молвил Харчок. – Кащей с восхода идет.

– Гроза это, батюшка, – жалостливо глянула сноха. – Просто дождик с молоньями. Не будет от него вреда – только польза.

– Кащей это, – упрямо твердил свое старик. – Идет. Скоро будет.

– Да не будет ничего, тятя, – лениво ответствовал сын. – А коли и придет – ну господи, что с того? Мы не Ратич, наша хата с краю, нас Кащею жечь не с руки.

– А ну как все ж придет с набегом-то? – забеспокоилась сноха.

– А и придет – беды-то? Дело житейское. Уйдем в лес, схоронимся до поры, вернемся потом. Я, вон, малой был когда – татарва уж делала набег. Сундуки вытряхнули, пару девок в полон увели, да мельнику зубы пересчитали – всех и убытков. Как пришли – так и уйдут.

– А коли не уйдут? – прищурился Харчок.

– Значит, будет у нас тут Кащеево Царство, – пожал плечами сын Харчка. – А какая разница? Так князю оброк платим – а так Кащею будем платить. Какая разница? Для крестьянина, тять, один черт – кто там в каменных палатах заседает. При Кащее, может, еще и порядка больше станет.

– Дурак ты, – только и сказал старый Харчок.

Гроза длилась весь вечер и половину ночи. А когда проглянула меж туч луна, то была она цвета свежей крови. И молнии стали бить прямо в кладбище.

Не самое оно было большое, кладбище села Ершово. Но все, кто на нем лежал, сейчас дернулись в гробах. Деревянные кресты покосились, земля вспучилась, и появились из недр родители и пращуры нынешних крестьян.

Себя прежних они не помнили. Человечности не знали. Из могил явились упыри – кровожадные ходячие трупы. Подняла их злая воля, темная сила. И не слышали они сейчас ничего, кроме жестокого беззвучного приказа.

Окоченевшие, полусгнившие, они шагали не быстро, зато неотвратимо. Запертые двери упыри прогрызали страшными зубищами, и первым делом бросались к зыбкам, ища самую лакомую свою пищу – младенцев.

После уже приходил черед и родителей.

А на рассвете упыри вернулись в могилы. С первым криком петуха.

Но к тому времени в селе все было мертво и тихо…

Боярин Бречислав отставил в сторону коренец с квасом. Утер седые усы и протянул руку к блинам. Стопа их громоздилась перед оборотнем немалая – блестели маслом, завлекательно пахли. Смазав верхний икрой, боярин уже поднес его ко рту, но заметил краем глаза шевеление.

В самом темном углу горницы словно бы кто-то стоял. Но когда Бречислав посмотрел прямо туда – стало пусто.

Он съел блин – и снова заметил движение. Да еще и лучина погасла. Как будто задул кто.

– Есть кто? – окликнул боярин, переставая жевать. – С добром али с худом?

Ответа не было. Но теперь Бречислав ясно увидел некую фигуру. Очертание во тьме. Непомерно высокое и худое.

– Блины будешь? – спокойно спросил Бречислав.

Ответа не было. Но едва боярин моргнул – и вот, фигура уже не в углу стоит, а за столом сидит.