На обратном пути я остановился возле места, где "танцевали" четыре самца. Дохлой горбуши уже не было видно. Я обшарил глазами дно и с трудом отыскал хвост рыбы, торчавший из гальки. Видимо, инстинкт, помогающий лососю выбрать для икрометания самую чистую воду, заставил самцов прикрыть падаль песком и камнями.
Через полчаса я вернулся на борт. Колосков разговаривал с берегом. Сачков драил шкуркой бензинопровод: как у всякого механика, у неги чесались руки, когда он видел кусочек меди или латуни.
Он выслушал рассказ о моих наблюдениях без всякого интереса.
- Закон природы, - сказал он, зевнув. - Рыбы мечут икру, дерутся, естественно дохнут... Поймал хоть одну?
- Не в том дело. Надо сущность понять.
- Ну ясно, - сказал он смеясь, - снять штаны - и в протоку!.. Боюсь, из тебя все-таки Дарвин не выйдет.
Спорить с ним было нельзя. Из всех существ на земле Сачков считал достойными уважения только двух: человека и четырехтактный мотор. Все-таки я решил напомнить ему о ночном монологе.
- Бывают чудаки позанятней... Я слышал, как один моторист беседовал с движком...
Сачков немного смутился.
- Быть может, это помпа шумела? - спросил он осторожно. - Когда эта чертовка визжит, мне самому кажется, будто кто-то...
- Ну нет! Я могу повторить хоть при всех.
Мы посмотрели друг другу в глаза.
- Знаешь, Алеша, - заметил миролюбиво Сачков, - мне сдается, что нерест - довольно занятная штука... Особенно рыбья пляска или драка с гольцами.
- А ты бы чаще смазывал помпу, - посоветовал я. - Кажется, она действительно иногда заговаривает.
Команда стала готовиться к встрече со шхуной. Сачков сменил смазку, осмотрел винт и выслушал мотор с помощью стетоскопа из шомпола и мембраны. Я проверил шпангоуты и навел на выхлопной трубе зеленую полоску - знак пограничного катера. Косицын принялся тренироваться в передаче донесений флажками, а Колосков, третий месяц учивший японский язык, сидел в кают-компании, без конца повторяя:
- Конници-ва! - Здравствуйте! Даре-га сенчоосан? - Кто капитан? Коно фунева нан-то мооси масу ка? - Как называется это судно? Доко-кара китта-но дес-ка? - Откуда пришли?
Потом он начинал командовать, как будто мы уже задержали и взяли хищника на буксир.
- Юкинасай! Пойдем! Торикадзи, омокадзи! Право руля, лево руля!
...Шли вторые сутки. Ветер упал, но шхуна не возвращалась. Каждые полчаса с берега сообщали:
- Туман... Видимость скверная... Рыбаки выгружают четыре кунгаса... Шхуны не обнаружено...
Колосков помрачнел. Он ничего не говорил Сачкову, но видно было старшина жалеет, что пошел на сомнительную авантюру. Ожидание стало особенно тягостным, потому что со всех сторон слетались комары. Уссурийские тигры - ягнята по сравнению с этими неистово кровожадными тварями. Воздух был тускло-серый и звенел, точно балалаечная струна. Кожа наша горела даже под бушлатами. Мы дышали комарами, ели их с кашей, глотали с чаем.
Люди мазались черемшой [черемша - дикий чеснок] и мазутом, делали накомарники из тельняшек, заматывали полотенцами шею, курили махорку пополам с хвоей и листьями. А полчища все прибывали. Стоило провести рукой по шее, как ладонь оказывалась в крови.
Колосков держался бодрее других. У него совсем заплыли глаза и шея приняла оттенок давленой вишни, но он твердил довольно настойчиво:
- А что? Разве кусают? Вот ер-рунда!
Ночью под одеялом он скрипел зубами.
На третей, день во время обеда пошел сильный теплый дождь, сразу облегчивший наши мучения. Мы сидели в кают-компании, доедая консервы, и слушали, как ливень хлещет по палубе.
Кто-то заметил, что "Саго-Мару" ушла на ремонт в Хакодате. Шутника поддержали. Посыпались дружеские, но увесистые остроты насчет нашего рыбьего положения, гипотенузы без катетов и возраста дизеля. Больше всего, конечно, доставалось самому Сачкову. Честный малый сидел, моргая глазами, не зная - засмеяться или рассвирепеть.
Командир немедленно взял под защиту Сачкова.
- Это еще что за цирк? - заметил он строго. - Мысль правильная... Установка верна... А в чужой борщ перец не сыпьте. Прошу.
Мы приготовились к дальнейшему разносу, но в это время зарокотал телефон. Продолжая ворчать, Колосков снял трубку и вдруг, обернувшись к Сачкову, быстро завертел рукой в воздухе.
- Есть! - ответил Сачков, отставил тарелку и бросился в машинное отделение.
Мы помчались...
С тех пор прошло больше трех лет, но до сих пор я вижу мохнатую от дождя реку, низкий берег, бегущий вровень с бортом, и напряженное, исхлестанное ливнем лицо Колоскова, а когда закрываю глаза, слышу, как снова стучит, торопится, бьется мотор... быть может, сердце - не знаю.
Сачков взял от дизеля все, что мог, плюс пятьдесят оборотов. Течение горной реки и наше нетерпение еще больше увеличили скорость катера.
"Смелый" мчался, распарывая реку, с такой быстротой, что рябило в глазах. Навстречу нам с моря поднимались косяки рыбы. Мы слышали глухие удары лососей о корпус. Временами, испуганная движением катера, рыба выпрыгивала из воды, изогнувшись серпом.
Берега расступились. Стало заметно светлее. Сквозь ливень мы не увидели моря: оно напоминало о себе сильным и свежим дыханием.
