Конец ночи - [22]

Оба они молчали и оба дышали тяжело, словно сбежали только что с высокой крутой горы.

Куняев снова поцеловал ее, потом еще и еще раз.

— Это тебе за огородное пугало, — прошептал он. Ольга тихо засмеялась в ответ, вырвалась и побежала по улице.

— Я как пьяная, — шептала она, — совсем как пьяная.

Домой Ольга не пошла. Она не любила холодную, темную свою комнату, где все — и низкий потолок, и стены с сырыми разводами, и уныло скрипящий пол — вызывало у нее ощущение придавленности, тоски. В этой комнате ей всегда было немного страшно, зябко и неуютно.

Ольга вспомнила об Иване Ивановиче. Вспомнила со стыдом и раскаянием потому, что давно не была у него.

Два месяца назад умерла Мария Никитична, старик жил теперь один, постаревший, ослабший, а она, Ольга, за все это время так редко навещала его. В сущности, она приходила к нему лишь тогда, когда ей было тяжело, когда нужно было выплакаться, обрести душевный покой.

Ольга понимала это. Переполненная добротой, она все же не хотела прощать себя. Но чем больше она придумывала себе обидных прозвищ — жестокая, неблагодарная, эгоистка, — тем меньше чувствовала угрызений совести. До угрызений ли совести ей, если она, о чем бы ни думала, все время видела куняевские глаза.

Ольга забежала в магазин — у Ивана Ивановича наверняка нечего было есть, купила хлеба, котлет, картошки, купила леденцов: старик любил леденцы, хотя сам никогда не решался тратить на них деньги.

Лиственная улица, где жил Иван Иванович, была давлено от Выселок, но Ольга и не заметила, как прошла это расстояние. Она остановилась у калитки дома, неумело свистнула и позвала: «Шайтан, Шайтан!» Собака не откликнулась, не выбежала навстречу. Конечно, ее не было во дворе, как никогда не было и раньше. Удивительный пес, он вечно шатался бог знает где и долгой прибегал только за тем, чтобы повертеться возле своей заброшенной конуры и опорожнить миску, которую никогда не забывала наполнять Мария Никитична.

Ольга прошла во двор и сразу услышала знакомый шум знакомых деревьев в саду. Узкая, заваленная сухими листьями тропка привела ее к дому. Ступеньки крыльца скрипнули под ее ногами — их дребезжащий, хриплый стон глухо раздался в тишине.

Ольга открыла дверь и увидела Шайтана. Он лежал у печки, вытянув ноги, запрокинув лохматую голову. Был он тощ, жалок, густая шерсть, с засохшими комьями грязи, спуталась, облиняла. Шайтан открыл слезящиеся глаза, взглянул на Ольгу, подобрал одну ногу, будто намеревался встать, но не встал, а только слабо ударил по полу облезлым хвостом.

А в глубине комнаты, выпростав из-под пестрого лоскутного одеяла сухие руки, лежал на кровати Иван Иванович. Он повернул к Ольге осунувшееся восковое лицо, сказал:

— Пришла? Спасибо. А мы вот захворали с Шайтанкой…

Ольга сбросила пальто, присела на кровать. Старик улыбался, гладил ее руку и говорил:

— Каждую осень прихварываю. Организм так устроен. Людям спасибо — навещают. И ты вот пришла. Конфеты принесла. Добрая ты девушка. А я лежу, на Шайтанку смотрю и Марью Никитишну вспоминаю. Ему тоже без нее худо. Захирели мы без Никитишны.

Ольга встала, прошлась по комнате. Шайтан следил за ней грустным взглядом, слабо дергал хвостом. Ольга присела на корточки, приподняла его большую голову. Он уткнулся горячим сухим носом в ее ладонь, посопел, потом лизнул ей пальцы и устало опустил голову на пол.

— Шайтанка, милый ты мой, — прошептала Ольга, пошарила в кармане и положила около него конфетку.

На стене внезапно остановились ходики, и сразу тревожная тишина наполнила комнату. По крыше прошелся ветер, что-то зашуршало за печкой, вздохнул Иван Иванович, а Ольга вдруг прижалась лбом к оконному стеклу и заплакала. Она плакала беззвучно, закрыв руками лицо. Ей было жаль и старика, и Шайтана, и этот дом, где еще недавно все было так мирно, радостно, все дышало жизнью и покоем. Ей вспомнилась мать, старая квартира, где прошло ее детство, вспомнился отец, которого она почти забыла и помнила только большие его ласковые руки. Она плакала от раскаяния, что давно не была на могиле матери, что редко навещала Ивана Ивановича, плакала от мысли, что жизнь тяжела, что и к ней придет старость и она тоже умрет, как умерла Мария Никитична, мать, как скоро умрет и Иван Иванович.

— Куда ты ушла? — позвал старик. — Иди сюда, расскажи что-нибудь.

Ольга вздрогнула, ответила:

— Я сейчас, дедушка. Иду.

Она опустила гири ходиков, толкнула маятник и постояла, слушая, как снова деловито застучали часы. Это мерное «тик-так» — вот все что осталось здесь неизменным. Нелепая мысль — кто же будет заводить ходики, если вдруг умрет Иван Иванович, — пришла ей в голову. «Нет, он не умрет, не должен он умереть», — с отчаянием подумала она, поцеловала старика в жесткую, небритую щеку и снова расплакалась.

— Перестань, — рассердился старик. Так резко он никогда не говорил с нею, и Ольга испуганно растерла кулачками мокрое лицо.

— Любишь ты страдать, девушка. Вон уж сколько годков на свете прожила — и половину проплакала. Из такой веточки разве вырастет доброе дерево? И на меня тоску нагоняешь. Забыла — ведь солнце есть. Подыми глаза — увидишь.