Конец мелкого человека - [5]

Лихарев досадливо дернул плечами.

— Ну, и что ж из того, — я вас спрашиваю, что вы хотите этим сказать? Он и есть невежда. Он ведь такую в тот раз чушь смолол, что… — Лихарев чихнул. — Простите, имени-отчества вашего не знаю?

— Иван Павлыч! — подскочил словами с разбегу Елков, — но также Иван Петропавлычем величают…

— Петропавлычем-то для чего же? — грубо подивился Федор Андреич.

— А вот! — страшно дергаясь, пропел Елков, — на матушку клевещут. Может быть, и правда, мне ведь неудобно спросить… — Он задумался. — Нет, неправда, года не сходятся, — вскричал он через минуту раздумья. — Петр Аркадьич тогда в Самаре жил! Впрочем, я ведь потому вам это привел, чтоб людей въяве показать, — волки, сущие волки, тем и кормятся! Дикий готтентот черепа сбирает для коллекцийки, встретит себе подобного, сейчас — «разрешите вашу черепушку залобанить»… Так ведь он дикий, даже себя самого не видит, а наши… — Лихарев приглядывался к Елкову и ничего не понимал. — А ведь это только теперь они распоясались, потому что усложняется кругооборот вещей! — доверительно сообщил Елков собеседнику, постукав пальцем по его коленке. — Э, да что там мымрить, давайте я вам лучше веселую историйку расскажу, — на днях случилась. Видите ли, я теперь, в целях заработка, по всем отраслям практикую: и акушером действую, и зубы рву… Так вот на днях… Виноват, вы не курите? Ну, как хотите, я тоже не курю, дрянь в груди завелась… Приходит мальчик, безусый, знаете, — Колюнчик, Сергунчик, что-нибудь вроде. Садится, плачет. Осматриваю… — Елков выгнулся из кресла и шепнул нехорошее, шипящее слово на ухо Лихареву. — Ну, я ему и сообщаю, что, мол, так вот и так, молодой человек! А он на крик: лжете, кричит, лжете, я никогда, никогда… ни разу еще! А потом тихонько и со стыдом: разве, говорит, во сне только… Что ж, в наши дни, говорю я ему, и во сне налететь можно! Ужасное паденье нравственности… скорблю и ужасаюсь, однако уповаю! — передразнил он кого-то, Лихареву неизвестного.

«Сильно же тебя заездили, — подумал Федор Андреич, — весь ты как на ниточках». Так подумав, он решил было ничего Елкову не говорить о себе. Но Елков, развинтившись совсем, и не дал бы ему ничего сказать.

— Как хотите, — балаболил он, — а ведь неимоверные вещи проистекают, потому что всеобщий заворот мозгов-с… всеобщий-с! — Елков хотел вздохнуть, но поперхнулся, опомнился, сжался и в упор ударил сухим вопросом: — Ладно, что у вас?., не в гости же вы ко мне притащились, с больным-то сердцем, да на третий еще этаж! Ну и глаза-то у вас, право, словно тараканы, которых перстом… запятыми по стене! — Он сделал соответствующий жест пальцами. — Ну, рассказывайте, чего ж греха таить?!

Елков приготовился слушать, а Федор Андреич, странно покоряясь этой прыгающей машинке, собрался скрепя сердце рассказывать, но вошла к ним давешняя худая дама. Нажимая на слова так, что каждое слово свистело обидой, она заговорила резким и жалобным топом:

— Ваня, когда ж ты мне дров дашь? Я же шить не могу, у меня руки пухнут! Нельзя же так, мне стыдно за тебя, Иван!..

— Ну, ладно, ладно, принесу сейчас… Вот только с Федором Андреичем покончу и принесу, — вы не знакомы? — посуетился Елков, делая плачущее лицо, по суету изображал он не сходя с места. — Экая ты торопыга, все бы тебе в карьер… Ну, ступай, ступай!

— Мне надоело это, Иван, — раздраженно перебила та мужа, — сейчас давай, я сама отнесу. Верите ли, — обратилась она к Лихареву, — он от меня дрова в книжный шкаф прячет, книгами их заставил… а когда уходит — запирает. А мне шить надо!.. Право же, я собственным дыханием комнату отапливаю, — еще горше прибавила она, переполняясь слезами; повторялось это, видимо, каждый день.

— Да сейчас, сказал тебе — сейчас. — И даже ногой гневно топнул Елков. — Вы извините, это ей пусть будет стыдно, — бросил он Федору Андреичу, уходя в угол, где нетрудно было разглядеть, несмотря на второе, занавешенное окно, большой книжный с дверцами шкаф. — Ни минуты покоя не дадут, волчье! — слышалось оттуда елковское ворчанье.

Чтоб не мешать им, опять о чем-то вполголоса заспорившим, Лихарев встал и пошел к окну, покуда муж со скрежетом отсчитывал женины поленья.

Возле самого окна висела большая фотография, изображавшая человек сорок разных мужчин, сидевших и стоявших. В центре были самые толстые и добрые, а чем дальше — тем обиднее складывались улыбки, и самые крайние тоскливо выглядывали из-за чужих спин, как бы стыдясь своего скучного и заезженного вида. Федор Андреич от нечего делать разыскал и самого Елкова, — тот, довольный и пухлый, лежал у чьих-то ног в очень такой непринужденной позе и держал для приличия толстую книгу в правой руке.

— Бойкая баба… трын-баба, между нами говоря! — затрещал сбоку Елков и состроил гримасу, словно зуб заболел. — Вы простите, что так вышло, — но ведь теперь и в каждой семье собачник! Так что чем богаты, тем и… Вы временем-то располагаете? Ведь не работаете теперь? Да и какая теперь может быть работа! Тут плюхнуться в кровать впору, высунуть язык на плечо и лежать, покуда весь дух выйдет. В вас есть дух? Вот иглокожие уверяют, что нет, а просто так, пшик… А, да-а… — сделал вид, что спохватился, он, — я и забыл, что вы по делу ко мне… Головные боли, с сердцем нелады, так, что ли?