Конец мелкого человека - [25]
«А ты затопи, — подсказал ферт. — Для себя же одного теперь».
Следуя подсказке, Федор Андреич с зажженной спичкой оглядел кабинет, фолианты в простенке, слишком толстые для отверстия печурки, еще какую-то непонятного назначения вещь. Так и не узнал осенившей его когда-то идеями окаменелости, из которой сейчас, если бы вложить во впадинку зерно фасоли, получался профиль как бы человекообразного существа. Привыкнув, что сестра даже ночью нередко поднималась печурку протопить, Федор Андреич не знал теперь, с чего начать. Следовало давеча попросить тех, с ведрами, чтобы сломали ему на топливо хоть диван.
«Сломай-ка мне диван, — на пробу, из хитрости, сказал Федор Андреич. — Ну-ка, принимайся…»
«Как же я примусь, раз меня нет! Сам и ломай… — усмехнулся ферт. — Но на твоем месте я бы с мелкой бумаги начал».
Явно он намекал на стопку рукописи поблизости, стоило руку протянуть, но, значит, прежде чем совершиться этому, должна была закончиться какая-то нитка его жизни и раздумий. Ферт на время пропал, пока Федор Андреич собирал где придется старые брошюры и пропылившиеся черновики… Скоро обои и потолок озарились неверным, попрыгивающим багрецом.
«Сегодня керосин выдавали, а ты так и не собрался», — напомнил подобравшийся сзади ферт.
«Тише, сестра услышит».
«Не услышит теперь. А тебе и не надо никуда ходить, пусть мир о тебе заботится, если еще нужна ему соль земли. Старая, а правильная твоя мыслишка, Федор Андреич: среди нового инструмента у человечества имеются топоры и бритвы… и пока топор под лавкой валяется, бритва должна в футляре лежать, и не следует их путать. Иначе либо ценный клинок безвозвратно попортишь, либо физиономию повредишь!»
Федор Андреич собрался что-то возразить насчет пребывания топора под лавкой, но как-то незаметно для себя забыл.
Так, на скамеечке перед печкой сидя, железной линейкой пламенный тлен шевеля, Федор Андреич листок за листком посовывал в огонь бумажную ветошь, и с каждой вспышкой все глубже, через колени, вступала в тело блаженная немота забытья.
«Ну, хорошо тебе… хорошо ведь? — снова нашептывал сзади ферт. — А ведь занятно-то как, что лучшие, самые главные свои мечты, священные вдохновенья свои, плоды ночей бессонных человек от века доверял не стали, не граниту, а такому, в сущности, нестойкому коварному другу, как бумага. Не зря поэтому темное зудящее искушенье охватывало древних-то вояк при виде беззащитных пергаментов… стоит спичку поднести, а уж там ветерок порастащит их по пеплинке на все четыре стороны… и вот уж нет ничего, как ничего и не должно быть, если помнить про это некому… как и от самих вояк ничего потом не останется! Потому-то в великие эпохи веселей всего полыхает исписанная чужими мыслями бумага. Твои — тоже для них чужие, не жалей…»
То была уж чрезмерная даже в их отношениях фамильярность.
— Уйди… — свистящим шепотом закричал Федор Андреич, замахиваясь на мрак своей железкой. Не удержавшись, он упал на железную обивку перед печуркой, началось удушье. Так и остался здесь до утра, поднять его было некому.
Утром Федор Андреич застал себя сидящим в кресле. Он долго смотрел в окно, на солнечный свет, радужно дробившийся в ледяных листьях зимы, пока не припомнил все происшедшее накануне. И не то чтобы уже примиренье у него наступило с жизнью или смиренная человечность снизошла в душу ему, — без понуждения сходил к сестре, даже заглянул к ней за занавеску, приспущенную теперь. Все обстояло сурово, непоправимо, ничуть не страшно… Потом Федор Андреич сходил в домком с заявлением, что в квартире номер два ночью умер человек. Выяснилось после длительных переговоров, что если управятся, то попозже приедут, заберут. К вечеру двое в миткалевых халатах поверх полушубков вынесли закутанную в простыню Елену Андревну, — брат проводил ее лишь до повозки, дальше не позволило сердце.
Трое там еще стояли с непокрытыми головами, пока грузили, и добросердечная соседка перечисляла им простуженно, без слез, однако, жалостные житейские обстоятельства Елены Андревны, с которой столько мерзлых ночек напролет выстояли в очередях.
— Кровью барышня-то залилась… Она из хорошего семейства, видите ли, а вот утехи-то и не получилося! Чахотная она была…
Вернувшись к себе, продрогший до костей Федор Андреич тоже не плакал на этот раз, только, с раскрытым ртом, как в одышке, высидел часа два в полюбившемся ему кресле, после чего произнес вдруг особым, несвойственным ему тоном:
— Леночка, Лена, пойди сюда… мне нехорошо.
Никто не подошел, однако, и на повторный зов, к чему следовало теперь привыкать понемножку. И Федор Андреич привык — за счет каких-то неминуемых смещений в характере, потребностях, даже в распорядке дня. Как и предсказывала сестра, все наладилось после ее отъезда, хотя и не в такой мере, как ей хотелось бы. Крайнее безразличие, почти лень овладела профессором Лихаревым: он просто отвык от многого того, к чему, правду сказать, никогда не чувствовал в себе ни пристрастия — пользоваться, ни таланта — добывать. Что касается наружности, то он еще в молодости, если работалось, научился обходиться без зеркала. Впрочем, следуя заветам сестры, он попытался разок постоять в очереди за мылом, но занятие это ему как-то не понравилось, он вернулся ни с чем. К счастью, кроме тех сухарей, насушенных ею из утаенного от общего их хлебного пайка, отыскалось еще кое-что в разных тайничках. Она по горстке раскладывала повсюду, словно предвидела, как приятно будет Федору Андреичу делать эти маленькие, в самых неожиданных местах продовольственные находки, следы ее посмертной заботки о знаменитом брате-профессоре.
Леонид Леонов — один из выдающихся русских писателей, действительный член Академии паук СССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии. Романы «Соть», «Скутаревский», «Русский лес», «Дорога на океан» вошли в золотой фонд русской литературы. Роман «Вор» написан в 1927 году, в новой редакции Л. Леонона роман появился в 1959 году. В психологическом романе «Вор», воссоздана атмосфера нэпа, облик московской окраины 20-х годов, показан быт мещанства, уголовников, циркачей. Повествуя о судьбе бывшего красного командира Дмитрия Векшина, писатель ставит многие важные проблемы пореволюционной русской жизни.
Леонид Максимович Леонов за выдающиеся заслуги в развитии советской литературы и создание художественных произведений социалистического реализма, получивших общенародное признание, удостоен высокого звания Героя Социалистического Труда.Роман Леонида Леонова “Русский лес” — итог многолетних творческих исканий писателя, наиболее полное выражение его нравственных и эстетических идеалов.Сложная научно-хозяйственная проблема лесопользования — основа сюжета романа, а лес — его всеобъемлющий герой. Большой интерес к роману ученых и практиков-лесоводов показал, насколько жизненно важным был поставленный писателем вопрос, как вовремя он прозвучал и сколь многих задел за живое.Деятельность основного героя романа, ученого-лесовода Ивана Вихрова, выращивающего деревья, позволяет писателю раскрыть полноту жизни человека социалистического общества, жизни, насыщенной трудом и большими идеалами.Образ Грацианского, человека с темным прошлым, карьериста, прямого антагониста нравственных идеалов, декларированных в романе и воплотившихся в семье Вихровых, — большая творческая удача талантливого мастера слова.
«Соть» – один из лучших романов, посвященных теме социалистической индустриализации. Это роман тематически насыщенный и многоплановый. М. Горький отмечал, что «Соть» написана «вкуснейшим, крепким, ясным русским языком, именно – ясным, слова у Леонова светятся».
Повесть «Унтиловск» написана Л. М. Леоновым в 1925 году. Позже Леонид Максимович переработал ее в пьесу, поставленную МХАТом в 1928 году, но на девятнадцатом спектакле по велению самого Сталина пьеса была запрещена. «У Леонова „Унтиловск“, — отмечала пресса, — ультрареакционное произведение, ибо, если расшифровать его социальный смысл, Унтиловск является выражением неверия в Октябрьскую революцию». Только в 1960 году пьеса появилась в двухтомнике Леонова, а повесть, запечатанная автором в конверт и заклеенная, пролежала в архиве писателя более 70 лет — до настоящей публикации.
В книге помимо широко известной, отмеченной Государственной премией пьесы Л.Леонова помещена статья об авторе и его творчестве Е.Стариковой.
«Барсуки» – первый большой роман Леонова, знаменовавший значительный рост художественного дарования автора и выдвинувший его уже тогда, в 1925 году, в первые ряды советских писателей.Роман «Барсуки» – крупное эпическое полотно, в котором изображено предреволюционное московское мещанство и драматические эпизоды революционной борьбы в деревне. Глубокое знание старорусского бытового уклада дало возможность автору создать яркие образы деревенских искателей правды, показать характеры городских торговцев и ремесленников.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».