Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) - [33]

— Плохо. Постараюсь помочь. А как у вас, ребята, с бельем?

На глаза командарму попался высокий и тощий боец второго взвода Ожередов. Он был в довольно потрепанной черной кожаной куртке, коричневых брюках в обтяжку и в сапогах с широченными голенищами, болтавшимися на икрах.

— Разденься-ка, братишка, — сказал Фрунзе мягко.

Ожередов покраснел и стал неохотно раздеваться. Сначала он скинул тужурку, потом сел на нары и сбросил носком свободные сапоги.

— А где же портянки! — удивился Михаил Васильевич.

— Сти… Сти… — цепляясь за буквы, пытался ответить Ожередов: он был заика.

— Стибрили, — подсказал кто-то, и красноармейцы весело захохотали.

— Н-н-нет, — с трудом выговорил наконец Ожередов. — Стираются…

— Ну а с баней как? В баню-то ходите?

— Насчет бани трудно, товарищ Фрунзе, — ответил за всех один из красноармейцев. — День и ночь в походе, какая там баня. В Намангане бываем, редко, а когда возвращаемся, то в одиночку и даже малыми командами начальство ходить не разрешает — басмачи подстерегают на каждом шагу. Как-то два эскадрона мылись, а два в сторожовке охраняли голых бойцов. Потом сменились.

— А кто здесь Карпов? — вспомнив что-то, сказал Фрунзе.

— Да вот он.

В сторонке, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял молодой, маленького роста боец, с длинной русой бородой, единственной в первом полку. Несмотря на насмешки ребят, он упорно не сбривал ее. Кроме бороды,

Карпов отличался от остальных красноармейцев еще одной особенностью. Он был страстным рыболовом. Складную удочку держал при себе во всех походах и умудрялся закидывать ее в короткие часы привала у любой речки. В полку сочинили каламбур: «Карпов пугает карпов». И он не обижался.

— Товарищ Карпов, подойдите поближе! — попросил Михаил Васильевич. Видно, командир слышал что-то о забавном рыболове от наших штабных работников и теперь хотел узнать подробности веселой истории, произошедшей с Карповым.

История была действительно занятная. Однажды на привале после боя Карпов передал товарищу коня и винтовку, а сам с удочкой побрел на берег Сырдарьи порыбачить. Вокруг было тихо, и он спокойно устроился в уютном месте. Занятый поплавком, рыболов не заметил, как к нему подкрались два басмача. Когда шум в кустах заставил его оглянуться, бандиты были уже совсем близко. С ножами в зубах они застыли, намереваясь прыгнуть на бойца. Одну лишь секунду раздумывал Карпов. Как стоял наклонившись над водой, так и сиганул в реку. Метров пятьдесят проплыл под волнами. Это его и спасло. На привал явился мокрый, без шапки, но с удочкой в руках. Он ее никогда не терял.

Историю бородатого рыболова и хотел услышать командарм из уст самого Карпова. Но тот продолжал смущенно улыбаться и молчал. За него высказался Ваня Лебедев:

— Он, товарищ Фрунзе, изготовил камышинку такую, через нее под водой и дышит.

— Подождите! Пусть Карпов сам расскажет, — попросил Михаил Васильевич.

— Да он тоже заика.

Командарм невольно улыбнулся.

— Что, у вас все заики?

— Никак нет, товарищ, командарм. На весь полк только двое — Ожередов и Карпов.

— Ну ладно. А песенники у вас есть?

Казарма была забита бойцами. Из всех полков собрались сюда красноармейцы, чтобы посмотреть поближе на командарма, послушать, о чем он говорит с ребятами. Лишь только намекнул Михаил Васильевич насчет песенников, как десятки рук вытолкнули на середину командира первого эскадрона, коренастого весельчака и лучшего запевалу полка Ярошенко.

— Давай, Никита, затягивай!

Ярошенко стал рядом с командармом, приосанился, вскинул мечтательно глаза кверху и запел своим высоким звонким тенором старинную песню:

Во поле охотник целый день гуляет,

Ему неудача, сам себя ругает.

Как мне быть, горю пособить…

Едва дотянул Никита строку, как дружный и ладный солдатский хор подхватил песню:

Нельзя быть веселому, коль зверь не бежит.

Снова затянул Ярошенко. Снова зазвенел его высокий голос и, затаив дыхание, будто внимая этому вольному полету песни, молча стояли бойцы. Молча слушал и Фрунзе. Глаза его затуманились какой-то мечтательной дымкой, а губы едва приметно улыбались. Удивительно хорошо было на душе у каждого из нас. Не верилось, что вчерашние, злые и суровые воины, со страстью рубившие врага, идущие на смерть не задумываясь, сейчас с трёпетным, нежным чувством отдаются душевной песне. Человеческое, большое было в этом единении суровости и доброты.

Летела песнь, кружилась над бойцами и вдруг смолкла. А на смену ей выплеснулась другая, веселая, разудалая:

Ах вы, сашки-канашки мои,

Разменяйте вы бумажки мои…

Над хором взметнулся тенор Ярошенко и разом перекрыл весь могучий голос полка:

А бумажки все новенькие,

Двадцатипятирублевенькие.

Кто-то подыгрывал на деревянных ложках. Четкая дробь выстукивалась громко, с азартом. Никита не только пел, он уже пританцовывал и вызывал в круг плясунов. Откуда-то взялась гармонь, и как нельзя кстати. Заливистые переборы «тальянки» захмелили бойцов. Казарма наполнилась радостным гулом. И тут, пробиваясь сквозь веселье, прозвучал чей-то голос:

— Михаил Васильевич, просим в круг!

— Просим! Просим! — подхватили красноармейцы.

Глаза командарма блеснули мальчишеским задором'.