Конец Дракона - [11]

Через какое-то время я взглянул на рисунок и ужаснулся. С бумаги на меня смотрела карикатура на Краузе. Сам того не желая, я сделал широкий ноздреватый нос фашиста еще шире, и от этого он стал сплющенным, как у павиана. Толстая нижняя губа Краузе отвисла, и потому вид у него был дурацкий. Дурацкий, и вместе с тем страшный. Страшным он казался из-за глаз. Я нарисовал их круглыми, выпученными, непомерно большими.

Схватив резинку, я поспешно стер свой опасный рисунок. Нужно было начинать все сначала.

Теперь я работал медленно, очень медленно, стараясь сохранить полное сходство с фотографией. К вечерней поверке я закончил рисовать только голову.

Краузе был в бешенстве:

- Ты есть красный свинья! - орал он. - Я должен отправлять этот портрет майнен браут - моя невеста! Завтра есть день ее рожденья! Чтоб завтра все было готово! Иначе - строгий арест!

Я знал, что это такое - строгий арест. Заключенного бросали на двадцать дней в темный сырой каземат, приковывали к полу короткой цепью и давали раз в три дня кусок эрзац-хлеба и кружку холодной воды. Заключенный умирал там через шесть - семь дней. Больше никто не выдерживал. Этот каземат мы называли «бетонный гроб».

Впервые в жизни я пожалел, что умею рисовать. Я представил себе, как невеста палача получит мой рисунок, как станет хвастаться всем: «Вот какой у меня храбрый жених! Немало перебил он русских, если фюрер наградил его железным крестом!»

Невыносимо было думать об этом!..

Но утром я снова взялся за карандаш. Через час-полтора все было готово. Тогда я отрезал от карандаша небольшой кусочек и заточил его. Потом оторвал половинку чистого листа, а на второй половинке сделал как попало набросок с фотографии Краузе, тут же разорвал его на мелкие клочки и бросил их на стол. Чистую половину листа и карандашный огрызок я спрятал в углубление, выдолбленное в деревянной колодке. Многие заключенные хранили так недозволенные вещи: самодельные ножички, иголки, чудом уцелевшие фотографии близких…

Краузе остался доволен своим бравым видом. Особенно понравилось ему, что орден нарисован крупно и сразу бросается в глаза.

- Сегодня можешь не выходить на работа, - милостиво распорядился Краузе. - Давай обратно карандаш и бумага.

- Господин унтерштурмфюрер, вот карандаш, но один лист бумаги я испортил, у меня сразу не получилось. ..

Нижняя губа его отвисла еще больше.

- Ты есть лжец! - просипел он. - Куда ты дел один лист бумага?

- Вот он, господин унтерштурмфюрер… - я показал на обрывки.

Краузе схватил клочки и начал рассматривать их. На одном обрывке он увидел нос, на другом - орден, на третьем - кусок уха. Это успокоило его. Он сунул карандаш в карман, положил рисунок в планшет и вышел из барака.

Я остался один.

Какое счастье! Целый день, свободный от работы! К тому же, у меня теперь есть карандаш и листок чистой бумаги.

И я задумал сделать подарок дяде Ивану. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже. На работе он отставал от других, и за это его били. Он возвращался в барак, едва волоча ноги. Выхлебав миску баланды, дядя Иван валился на нары, но боль не давала ему уснуть. Тогда он заговаривал со мной. Я узнал, что до войны он работал на Сестрорецком заводе под Ленинградом, что отец его - тоже сестрорецкий рабочий - был дружен с Емельяновым, который прятал Ленина в семнадцатом году в шалаше. И еще я узнал, что дядя Иван коммунист, но ему удалось скрыть это от фашистов.

Избитый, замученный, он все реже и реже заговаривал со мной.

- Забили меня, Серега, - сказал он недавно.- В случае чего, сообщишь после победы на завод, как погиб бесславно Иван Громов…

Я утешал его, но видел, что мои слова не приносят ему облегчения. И вот теперь я решил сделать ему подарок. Я был уверен, что он доставит дяде Ивану радость и хоть немного отвлечет его от мрачных мыслей.

На этот раз я рисовал быстро и уверенно. Я и сам не подозревал, что так отчетливо помню снимок, который воспроизводил сейчас по памяти. Рисунок был готов задолго до вечерней поверки. И у меня оставалась еще четвертинка бумаги. Тогда я сделал второй точно такой же набросок - себе.

С рисунка на меня смотрел рабочий в кепке. Из-под кепки выбивались взлохмаченные волосы. Просторное поношенное пальто на рабочем было распахнуто, виднелась черная косоворотка, застегнутая на одну пуговицу. Я взглянул на рисунок через узенькое отверстие сжатого кулака, и мне показалось, что человек в кепке смотрит на меня пристально, испытующе…

С каким нетерпением ожидал я возвращения дяди Ивана!

Когда он вошел в барак, я сразу понял, что его опять били. Он с трудом передвигал ноги, руки его бессильно повисли, голова была низко опущена. Ничего не говоря, он с трудом влез на нары.

Я не решился заговорить о своем подарке. Все равно дядя Иван не смог бы рассмотреть рисунок в темноте. Нужно было дождаться утра.

- Серега, - услышал я вдруг шепот дяди Ивана,- ты спишь?

Я мотнул в темноте головой, точно он мог видеть это. Он, конечно, ничего не увидел, но почему-то догадался, что я не сплю. И так же шепотом продолжал:

- Нет у меня больше сил терпеть… не дам больше над собой издеваться… Завтра прикончу Штамма и брошусь на проволоку… Все равно живым не выйти… хоть с пользой погибну…