А то, что он распался на две части… он замечал, что они воссоединяются теперь все роже и реже. А когда они совсем перестанут соприкасаться…
Тогда он умрет. Он знал, что это означает. Лежать неподвижно в гробу нескончаемые годы… А что он делает сейчас? Разве все это не простая репетиция того, что будет тогда?
А когда его тело наконец распадется — когда бы это ни случилось, сколько бы времени на это ни ушло, — зверек внутри него найдет бесконечное множество дверей, которые распахнутся в гулкие коридоры, продуваемые ветром аллеи, безграничные просторы. Сначала он будет робеть, как все звери, выросшие в клетке. Он столько времени был укрыт его телом, что не захочет уходить далеко и надолго. Но так будет лишь сначала. Потом он осмелеет и примется уходить все дальше, возвращаться реже и реже. А потом он совсем не вернется. Не вернется к праху и костям, а будет бегать на свободе, жить в траве и под кустами, жаться в страхе к корням деревьев, испугавшись ястреба или какого-нибудь хищного зверя. Будет прятаться и бегать на воле в ясный день или в темную ночь.
Вот как все будет, думал Старик.
* * *
Его звали Томас Генри Оливер, но так его не называл никто. Мать звала его Оливер, а все остальные, с тех пор как ему исполнилось тридцать, — только Старик. Наверное, потому, что он тогда облысел, совершенно облысел — бахромка волос сохранилась лишь над ушами.
Родился он в 1870 году в Эдвардсвиле, штат Огайо, и там заключил свою сделку с богом. Всему причиной был страх, который терзал его все долгие ночи напролет, когда они с матерью оставались совсем одни в своем крохотном домишке. (Он был единственным ребенком — его отец умер в тот год, когда он родился.) Мать засыпала сразу, едва потушив лампу, пока запах керосина еще висел в неподвижном воздухе. И он оставался один в черном пустом мире, где было слышно только, как крысы бегают по половицам, а снаружи свистит ветер, кричат совы и, крадучись, проходят неведомые звери. В безлунные ночи там бродило всякое — длинноногие зверюги, называла их мать. «Словами-то их не опишешь, — объясняла она. — Нет таких слов, чтобы рассказать, какие они с виду. Ну, как внутренность засыпанной могилы, центр земли или темная сторона луны — все то, чего никто не видел. Но если ты их увидишь, то сразу узнаешь, и волосы у тебя, если они прямые, сразу закурчавятся, а если курчавые, так распрямятся. И будь ты чернее негра, тут же станешь белее белого».
Каждый вечер он сам закрывал ставни и обязательно проверял, хорошо ли задвинуты задвижки, а мать запирала дверь на засов. И все равно он от страха был весь в поту. Даже зимой, когда вода в кадке на кухне промерзала чуть не до дна и всю ночь было слышно как трещит и стонет лед на реке Огайо в полумиле от дома. Так было до тех пор, пока он не нашел камень.
Это случилось в середине лета, в ту среду, когда мать крикнула, чтобы он шел с пирожками в город — по средам он всегда относил пирожки ее заказчикам, а по субботам носил хлеб. Но на этот раз он спрятался за колодезным срубом и не отозвался, а когда она ушла, лениво побрел по лугу. Он сам не знал, куда идет, просто солнце припекало плечи сквозь рубашку, а он воображал себя то генералом на белом коне, то машинистом в будке локомотива, мчащегося со свистом по рельсам. Дойдя до рощицы мистера Уинслоу, он перелез через жердяную изгородь. Там он увидел белку и пожалел, что не взял с собой рогатку, — вот она цокает на него, а какой бы это был ужин!
Он спустился под кручу к высохшему ручью в надежде отыскать бочаги, оставшиеся после весеннего половодья. Они все пересохли, но зато на твердом растрескавшемся иле лежал камень — гладкий белый камень, с одной стороны плоский, по величине и форме точно соответствующий его ступне. Для верности он несколько раз примерил его к ноге. Ну точь-в-точь! Он положил камень на землю, постоял на нем и спрыгнул. В земле остался его каменный след, память о том, что он проходил тут. Присев на корточки, Оливер принялся внимательно рассматривать свою находку. На деревьях кричали и дрались голубые сойки. Их перья, кружась, слетали вниз. На краю обрыва сидел кролик и смотрел на него, подергивая носом. Оливер вытащил карманный нож и подрезал кожу на большом пальце. Он сдавил подушечку и, когда потекла кровь, действуя пальцем, точно кистью, обвел контуры прижатых к белому камню пальцев своей левой ноги. Он подождал, пока кровь не запеклась и не побурела, а потом влез с камнем на обрыв (кролик при первом же его шаге пустился наутек) и закопал его там. Лопаты у него не было, и он рыл ножом, палкой, руками. Когда яма получилась достаточно глубокой, он опустил в нее белый камень, еще раз наступил на него для последней проверки и засыпал. На рыхлой земле он начертал порезанном пальцем небольшой крест.
Когда все было кончено, Оливер обвел взглядом тенистую рощу, солнечную гладь полей за деревьями, разбросанные там и сям домики за дощатыми заборами и почувствовал, что теперь ему ничто не грозит.
В эту ночь крысы по-прежнему шмыгали по полу, а вдалеке выли бродячие псы, но Оливер спал крепко и спокойно. Он надежно себя обезопасил.
