Концессия на крыше мира - [16]

Эди только сейчас, в этот тяжелый для нее момент, поняла, как дорог и близок ей Дунбей.

— Мистер Дунбей, вы у меня один остались! Помогите!

— Эди, успокойтесь! Я вас не покину. Идемте.

Дунбей сам не знал, куда идти. Но он понимал, что оставаться здесь, на улице, перед домом Мак-Кертика, это значит — еще больше расстраивать Эди.

— Идемте!..

Дунбей повел Эди по направлению к рабочему клубу. Сделав несколько шагов, девушка почувствовала облегчение. Она решила пропустить вечерние занятия и предложила Дунбею проводить ее до дома.

У входа в квартиру Соколова Дунбей в нерешительности остановился.

— Мистер Дунбей! Нам надо о многом поговорить.

— Не лучше ли отложить наш разговор?

— Нет, мистер Дунбей! Сегодня или никогда.

— Я к вашим услугам, — после короткого раздумья сказал Дунбей.

XV СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ?

— Итак, мистер Дунбей, я готова довести нашу беседу до конца. Наши личные отношения друг к другу, — Эди сказала это спокойно, без тени кокетства, — достаточно ясны. Но пока мы не решили основного вопроса, как нам быть, наш разговор останется незаконченным.

Эди знала, что она не могла иначе поступить. Разрыв с отцом она считала делом решенным. Если же суждено порвать и с Дунбеем, то лучше сразу, сегодня же. Легче будет перенести.

Дунбей понимал, что только что произнесенное им признание, что Эди ему дороже всего на свете, подбодрило ее. Но столько мужества и решимости он никогда не предполагал в ней.

— Эди, ты права, — суровая откровенность разговора заставила его сказать «ты». — Но такие вопросы невозможно решать вмиг. Я думаю, что потерял бы в твоем мнении, если бы принимал свои решения, следуя только порыву страсти.

— Это верно. Но я уверена, что ты, Джонни, — Эди впервые назвала Дунбея по имени, — выслушав меня, примешь решение не только сердцем, но и рассудком. Не мне учить тебя. Я вспоминаю твои слова, твой рассказ о том, «куда идет Америка».

В памяти Эди все ярче и ярче вставали предсказания Дунбея.

— Помнишь ту мрачную картину, которую ты нарисовал, говоря о падении человеческого достоинства в Америке? Как ты говорил об Элиасе Моргане? Я уже тогда понимала, что Америка дошла до крайней черты падения. Мы с тобой в то время не видели выхода. Ты, правда, смутно, но кое-что говорил об СССР Евразии.

Дунбей молчал. Он сидел в глубоком раздумье, внимательно следя за словами Эди.

— Помнишь?..

Дунбей кивнул головой.

— Помнишь? Я рвалась в Евразию. Меня что-то влекло сюда. Невыразимая тоска… Нет, это не была тоска! Меня тянула сюда надежда, надежда — смутная, неопределенная. Джони! Эта надежда сейчас ясна. Я вижу безоблачную будущность человечества. И ты, тоже проживший здесь, в Евразии, уже полгода, должен чувствовать, что та часть человечества, которая обрекается на гибель Морганом, только тогда выкарабкается из трясины и болота, если решительно и бесповоротно станет на ту же сторону, где сейчас я. На ту сторону, где я стою, где должен стать и ты, Джонни!

Было уже далеко за полночь.

Дунбей не мог и не хотел возражать Эди. Не мог и не хотел потому, что не умел кривить душой.

Он решил свою судьбу уже тогда, когда повернулся спиной к дому Мак-Кертика и остался подле Эди.

В мозгу крепко сверлила мысль:

«А обязательства, данные Мак-Кертику?»

И сразу же взгромоздилась другая, третья: план Мак- Кертика… Моргана… завтра снова совещание… Эди… И путались, сплетались мысли. Одна безнадежнее, коварнее, мучительнее другой.

«Я не имею права взять ее за руку и идти с теми, против которых я готовил вместе с Кертиком ловушку. Чем я связан? Словом… Умом или сердцем? Ни тем, ни другим. И что же?! Словом… Я — американец… Но, как говорил Кертик: в ваших жилах, насколько я знаю, течет ничем не запятнанная кровь американца; это обязывает… К чему обязывает?.. Идти против ума и сердца?.. Американец?..»

— Эди, я — американец! — наконец, как-то не в тон, выговорил Дунбей.

— Джонни! — Эди не дала ему договорить. — Я тоже американка. Но я, прежде всего, человек. Человек, который никогда не будет способствовать тому, чтобы один угнетал, эксплуатировал другого. Я, прежде всего, внучка рабочего- литейщика, племянница шахтера. Я сама работала достаточно долго на фабрике, чтобы знать, что мой отец изменил классу, из которого он вышел, но с которым я никогда не порву связи! Джонни, я знаю: тебе тяжело решать вопрос. Но вопрос должен быть решен. Выбирай! Отец или я? Нет: Америка или Евразия? Морган или трудящиеся?

Эди сама не подозревала, как совпадают ее вопросы с самыми сокровенными, еще не оформившимися, мыслями Дунбея.

— Я с тобой.

— О, Джонни! Я так и чувствовала, — голос Эди дрогнул.

— Я немедленно должен разыскать Киссовена или Соколова. Евразии грозит серьезнейшая опасность. Завтра теллит будет за пределами страны. Меры нужно принять сегодня же…

Дунбей бросился вон из комнаты.

Ни Киссовена, ни Соколова в управлении не оказалось.

В шахтах, около мартеновских печей, в лаборатории, на кертикитовом заводе работа шла безостановочно днем и ночью. Дунбей направился в лабораторию. Все его поиски были безрезультатны.

Киссовен и Соколов, по-видимому, ночью выехали в Москву. Это было вполне возможно. Впрочем, ни в конторе управления, ни на квартирах никто не знал, выехали ли они из Адагаде, Клава также об этом ничего не знала.