Концерт по заявкам - [33]

Он хитро прищурил глаза:

— Достойно? Сейчас я тебе скажу одну вещь, и ты уже больше так говорить не будешь. Она ненавидела одного человека, она просто имени его не могла слышать…

Он замолчал. Я спросила, заранее зная ответ:

— Кто же этот человек?

— Ты, — сказал он. — Она буквально не выносит тебя по сей день! Стоило мне сказать о тебе что-нибудь самое нейтральное, ну, например, скажем, что ты любишь крепкий чай или боишься червяков, и я видел, как она моментально взвивалась. Вся ее воспитанность, вся внешняя деликатность пропадала к чертовой бабушке. Она свирепела, глаза становились совершенно белыми от ярости, губы начинали дрожать.

— Странно, — промолвила я. — Я же ей не причинила никакого вреда. Скорее, если уж на то пошло, то она мне, но уж никак не я ей…

— Помнишь, — спросил он, — твой отец как-то рассказывал об инерции человеческих поступков? Об инерции делания зла или добра?

— Помню, — сказала я.

Мне вспомнился тот, теперь уже далекий вечер, капель за окном, оглушительный, по-весеннему веселый крик воробьев на еще голых ветвях старого тополя во дворе.

Отец пришел с улицы, сказал:

— Нынче первый по-настоящему весенний день…

Я пошла вслед за ним на кухню. В нашей маленькой семье отец был, как он сам выражался, распорядителем по хозяйственной части.

— Вот, — сказал отец, выгружая на стол пакеты и свертки из своего портфеля (он стеснялся ходить за покупками с сумкой или кошелкой, предпочитал свой старый объемистый портфель), — полюбуйся, хлеб и калачи от Филиппова, просто дышат, не правда ли? Антрекоты я взял у Елисеева, а за берлинским печеньем покатил на троллейбусе в «Националь», только там оно и бывает.

— Мечта, — сказала я, надкусив одну печеньину, сочную и рассыпчатую.

— Где мечта? — спросил, зевая, Игорь, выйдя на кухню. — Покажите мне, как она выглядит, мечта?

Я протянула ему недоеденный мною кусочек:

— Попробуй, тогда сам скажешь…

Он отвел мою руку.

— Одну минуточку, пока не забыл. Вам, Ипполит Петрович, звонили.

— Кто, именно? Вы записали?

Отец почти всех звал на «вы», даже Игоря, которого знал еще с той поры, когда Игорь учился в школе.

— Запомнил, — ответил Игорь. — Во-первых, профессор Красоткин. Кстати, он оправдывает свою фамилию?

— Возможно, лет с полсотни тому назад, а теперь, когда ему под девяносто, вряд ли…

— Значит, профессор Красоткин, потом некто Владиславский. Не актер ли, часом?

— Нет, — ответил отец, заметно помрачнев. — Это мой старинный знакомец, а если говорить напрямик, то давнишний враг.

— Враг? — переспросил Игорь. — Это у вас-то враг? Откуда?

— Папа хвалится, — сказала я. — Папа любит хвалиться, что у него, как и у всех остальных людей, бывают чирьи, болячки и враги…

— Он враг, — снова повторил отец, глаза его стали сразу как бы приглушенными, матовыми. — Мы с ним враждовали еще со времен гимназии, он завидовал мне преотчаянно, хотя внешне жил намного лучше, чем я. Он считал, что мне везет во всем, причем незаслуженно.

— И потому? — спросил Игорь.

— И потому старался мешать во всем, если была возможность, вредил, делал зло, даже, помнится, однажды, в самый лихой год, написал на меня донос…

— Ну да? — сказала я. — Неужели?

Вспомнился Владиславский, он был как-то у нас, тогда еще была жива мама, ласковый, розовощекий, с неизменной улыбкой на изящно очерченных губах. Принес мне какую-то игрушку, то ли медвежонка, то ли обезьянку, и, беседуя с мамой, то и дело оборачивался ко мне, спрашивал:

— А хороша игрушка, верно?

— Верно, — равнодушно отвечала я, меня никогда не интересовали никакие игрушки, с детства я предпочитала только книжки, сперва книжки с картинками, позднее уже без картинок.

— Выходит, я тебе угодил?

Я кивнула в ответ, он сказал маме:

— Чудная девочка…

Отвернулся от меня, и я, каюсь, показала ему язык, потому что не верила ни одному его слову. Не знаю уж почему, а не верила.

Потом пришел отец. Мама вышла на кухню, а отец о чем-то тихо переговаривался с Владиславским.

Изредка я поглядывала на них из своего угла: отец был озабочен, угрюм, а Владиславский цвел нежнейшими улыбками.

Когда он ушел, отец сказал:

— На редкость живучая дрянь.

— Мне он тоже не понравился, — сказала мама.

Я подошла к отцу, спросила:

— Тебе он не нравится? Мне тоже…

— Маленьким детям никто не разрешал вмешиваться в разговор взрослых, — строго произнесла мама, но отец остановил ее:

— Постой, Катя, это просто уже интересно. Чем же он тебе не понравился?

Я подумала немного, прежде чем ответить.

— Он слишком часто улыбается.

— Молодец девочка! — воскликнул отец. — Как же она точно его раскусила! Видишь, — сказал он маме, — еще Тацит утверждал, что нельзя доверять людям, расточающим постоянные улыбки.

Я не знала, кто такой Тацит, но на всякий случай предпочла промолчать, сделав вид, будто бы мне хорошо знакомо это имя. А отец продолжал:

— Диккенс говорил, что четвероногая подлость никогда не догонит двуногую. Золотые слова…

— До чего же ты у нас образованный, — сказала мама, непередаваемо было выражение ее глаз, то ли нежных, то ли с известной долей необидной насмешки. — Обедать-то будешь?

— Буду, — ответил отец. — Только сперва хочу хорошенько вымыть руки.