Конан и слепая богиня - [42]

* * *

Между крутых гранитных пиков Карпашских гор ещё лежали замёрзшие сугробы снега. Лишь дуновение спокойных ветерков, приносящих душистые ароматы свежести, не давали сомневаться в наступившей ранней весне. Старик осторожно пробирался по весеннему лесу проторенной тропкой между скалами. Здесь, на поляне, на юге, снег уже оттаял, и потоки воды, освобождённые от ледяных оков, громко журчали и прыгали по камням и скалам, чтобы чуть дальше слиться с тёмными водами озера Венна.

«Долина вокруг Кармайры будет в полном цвету, — подумал старец с набежавшей грустью. — Сколько зим я уже пережил в глубокой пещере с песчаным дном, зарывшись в облезлую шкуру старого медведя? Сколько раз, как и сейчас, ощущал запах первоцветения распускающейся примулы, журчание пробудивших родничков и ручейков, лесных ароматов наступающей весны?» Он давно это перестал подсчитывать… Здесь, в горах, время текло в своём собственном ритме, размеренно, неторопливо. Искупление не наступало, хотя скорбь и печаль несколько сгладились, и он, понемногу свыкаясь с ними, медленно влачил оставшиеся дни жизни.

В воздухе зашумели могучие крылья. Величественная орлица с размахом крыльев более десяти футов испустила глухой гортанный крик и изящно спланировала на искорёженную сосну у дороги. Гибкие прочные перья пылали в лучах весеннего солнца, сверкая коричневыми и серыми оттенками, переливающимися до серебра; угольно-чёрные крылья, со свистом рассекали воздух. Убийственно острые когти, способные поразить плоть косули или оленя или пробить череп человека, плотно сжали корявую ветку. Изогнутый крючком клюв выглядел словно стальным и был так же опасен, как наточенный клинок. Величественная благородная голова с круглыми жёлтыми глазами повернулась, с любовью взирая на человека. Орлица не села ему на плечо, зная, что тот не смог бы этого вынести.

Старик знал, что без неё он не сможет выжить в дикой природе, будучи слепым. Действительно, он отправился умирать, хотел, чтобы все его оставили, но взращённая им молодая орлица не покинула его. Птица упорно не хотела свободы, возвращаясь снова и снова, с зайчонком или другой пищей в лапах. Постепенно роли поменялись — теперь уже она кормила его, как будто это был её младенец, а он начал относиться к ней как к любимой жене. Перебирал огрубевшими измождёнными пальцами перья на её груди, как жрецы Митры перебирают чётки из бисера. Говорил с Танией, и в его дрожащем голосе отражались давно забытые чувства. Слепец и птица стали неразлучными друзьями, партнерами.

Так проходили дни один за другим, и его раны зажили. Только высокая и плечистая фигура сгорбилась, согнувшись под бременем лет. Он зарос спутанными седыми волосами, сальными и грязными, постепенно переходящими в нечёсаную бороду и щетину того же цвета, проросшую на узком волевом лице, полном морщин, со впалыми щеками, между которых выступал орлиный нос. Хотя мужчины его рода доживали и до ста лет, он застрял где-то между пятидесятилетием и смертью и являлся лишь тенью человека. Измождённый до костей, корявый и скрюченный, с кожей, сморщившейся от мороза и солнца.

Он свыкся и с поглощением сырого мяса — оно уже не пробуждало отторжения. Его слух, обоняние и осязание удивительно обострились. Грибы, ягоды черники и голубики он мог найти по запаху, виды деревьев мог различить наощупь по коре, как и виды камней и лишайников.

Однажды он попробовал развести огонь, но когда пламя перескочило на груду сваленных рядом ветвей, это едва не стоило ему жизни. Полузадохнувшись от дыма, он беспомощно выбрался из пещеры и ждал, пока угаснет огонь, а его убежище проветрится и охладится. Вторично он уже с огнём не заигрывал.

Летом он грелся, прижимаясь к нагретым камням; зимой, съёжившись под остатками облезлой старой шкуры медведя, терпеливо ждал Танию — её тёплые перья охотно давали тепло умирающему телу.

Сам старик не ведал, что удерживает его живым, но смирился с тем, что ещё жив. Никому не убежать от своей судьбы. А его судьба — страдать. Она его никогда не простит. Старик обратил свой незрячий взор туда, где по его представлениям находился храм свирепой ожесточившейся Богини. Высокие каменные стены напоминали ему о её могуществе и непримиримости. Боли в слепых глазницах утихли давно, но отчаянные крики его маленькой девочки, рыдающей от боли, он слышать не перестал — это всегда преследовало даже во сне. Может поэтому и осталось в нём только стремление к смерти, а не к жизни в достатке и покое, которого так многие хотят достичь и не покидать. Может, так и останется в нём до скончания века это сочетание любви к хищнику и вины за детские рыдания.

Встревоженный клёкот прервал его раздумья. Он тихо вздохнул и тряхнул головой, словно желая изгнать нарушающие покой воспоминания. Вымучено склонился над ледяным потоком, наполнил водой неумело изготовленную чашу из бересты и сделал глоток. В воздухе пахло весной. Не потребуется много времени, чтобы солнце вошло в полную силу. Снова станет тепло.

— Я знаю, Тания, я знаю. Пришло время. Пойдём.

Глава 10

Беглецы сидели в углублении вокруг костра в тени громадных деревьев, скрывающих их и делающих невидимыми с дороги. Невдалеке гиены рвали брюхо Бартакуса. Город, казалось, был слишком близко. Они пребывали в мрачном молчании, каждый охваченный собственными раздумьями. Их урчащие полупустые желудки сжимало. Зурну удалось подбить камнем заблудшую куропатку, но невозможно было одной пернатой накормить девять оголодавших людей. Хотя пламя потрескивало и согревало, настроение было паршивое.