Конь на вечерней заре - [4]

Задом-задом, не опуская автомат, я стал отступать к дороге. Но конь своими зеленым и черным глазом точно взял меня в клещи и двинулся за мною. «Бежать?» — подумал я. Если буду удирать, повернусь к нему спиной, он еще за мною погонится! А может, дать в небо очередь и отогнать?.. Его отгонишь! Такого не только не испугаешь — еще больше разозлишь... И я продолжал пятиться. И так пятился до самой дороги. Здесь конь остановился, фыркнул и дальше не пошел. Я спрятал автомат. Обернулся к матери, маячившей вдали, крикнул:

— Мама, иди-ка сюда ближе, посмотри — кто это?

— Как кто? — ответила она, подходя.— Конь. Только на всех чертей похожий. Где это ты его взял?

— Да я его нигде не брал. Сам из кустов, из терновника вылез. И рычит. Рычит, как собака. Мама, посмотри, это случайно не тот конь, что у деда украли?

— Может, и тот,— сказала мама.— Так разве по нему теперь разберешь? Он же вконец одичал.

— Тот самый,— сказал я.— Я почему-то вижу, что он. Дед пропал, а конь нашелся. Он у немцев был, немцы его забрали. Вот видишь, их орел у него на крупе и номер? Но он от немцев удрал и теперь один живет в степи.

— Сильно, видать, они ему сала за шкуру залили,— сказала мама.— Дай ему свеклы. Только смотри, чтобы он тебя не укусил. Лучше положи свеклу перед ним.

Я достал из мешка свеклу и осторожно подошел к коню. Он еще раз фыркнул, ноздри его раздулись и затрепетали.

— Пускай себе ест, а мы пойдем,— сказала мама.

Но я уже так близко стоял перед конем и его губы так жадно потянулись к сладкому, что я дал свеклу ему из рук. Конь откусил, и его губы как-то болезненно задрожали... Он ел не торопясь, видно, растягивая удовольствие... А когда доел, облизал мне руку!

Мы шли дальше домой, и конь тащился за нами. Может, думал я, проводит до рубежа своих владений и вернется? И он, похоже, так думал, потому что шел-шел и останавливался. Останавливался, оглядывался на лесополосу, на акации и терновник, встряхивал головой и снова топал.

— А что, мама, если он будет наш? Деда же нет. Отведу его в колхоз. Только глаз у него пропал. Керосином бы промыть, чтоб мухи не лезли. Так керосина у нас ни капли...

— Есть,— сказала мама.— У нас еще одна канистра в саду зарыта...

Конь будто услышал мамины слова, потому что вдруг хрипло заржал. Не зарычал, а заржал, вспомнив, что он конь.

В селе появился учитель, и по селу полетела весть, что завтра открывается школа.

Утром матери погнали нас в школу. Погнали, потому что мы уже от нее отвыкли, а если по правде, то мы к ней никогда и не привыкали. Ну, ходил я год в румынскую. А как? А так: ходил пятое через десятое. Научился кое-как читать, а писать... То ли я боялся букв, которые надо было выводить, а у меня не хватало терпения, то ли клякс, за которые наш учитель-поп бил линейкой и таскал за уши. В общем, за меня писала Галя Белостенная. Она и по-нашему писать умела. Мы с Галей сидели рядом за столом, и когда поп отворачивался к окну и о чем-то задумывался, а задумывался он все чаще и чаще, я подсовывал Гале свой листок, и она быстренько списывала с доски нужную букву или слово.

— Я уже однажды в нее ходил! — ворчал я из сеней, одеваясь и глядя на улицу, на выгон, на реку, прощался со своей свободой.

— Так это же ты ходил не в нашу. Теперь будешь в нашу,— говорила мама.

— Так мне и писать не на чем...

— Как это не на чем? А где тетрадка, которую я тебе из бумажного мешка сшила и выгладила,— где она?

— Исписалась...

— Покажи.

— Исписалась, и ее мыши в сарае сожрали...

— Вот видишь — мыши. А тебя мыши не тронули. А ты не мог ее где-нибудь так спрятать, чтобы мыши не достали? Будешь писать теперь у себя на лбу, у нас таких мешков больше нет.

Галя Белостенная уже сидела в классе за столом на нашем месте.

— Что-то, Галя, я тебя давненько не видел. Где ты была?

— Как где? Я все время дома... А нам поросенка из колхоза дали — будем откармливать.

— Чем вы его будете откармливать?

— Пока нечем. Но скоро ведь лебеда пойдет! А теперь я травкой его кормлю. Нарублю травки с водой, и он ест... Садись, что стоишь?

Я сел.

Галя была, как ласточка: в черном пиджаке и в белой, из парашютного шелка, кофте. А сапожки желтые, не чуни, а из той же желтой, что и чуни, резины склеены сапожки.

— У тебя ручка есть? — спросила Галя.

— Ручка есть, пера нет. Сломалось. И не на чем писать.

— А у меня вот и ручка, и перо, и бумага.— Галя положила на стол тоже сшитую из парашютного шелка торбочку, достала из нее ручку и пожелтевший кусок газеты.— Только чернил нету.

— Чернила, Галя, я сделаю. Из свеклы. Из бузины оно бы лучше, да где теперь та бузина, на дворе — весна, не осень.

Дружки мои Блоха и Пуп сидели вообще без ничего: у них не было ни ручек, ни перьев, ни бумаги, ни чернил. На столе лежали только их пропитанные дегтем, смолой, тавотом руки, перед которыми бессильно было любое мыло... Блоха горестно смотрел в окно и поеживался: прямо на спину ему с потолка капала талая вода. Пуп, чтобы зря не терять времени, дремал.

В класс вошел длинный, как дышло, учитель. Пустые рукава пиджака были у него засунуты в карманы. За ним вошла женщина в серой юбке, в ботах и в аккуратной стеганке и остановилась у дверей. Мы встали.