А Корней с Чалкой, припряженной к легкому, остролемешному плужку, вспахивали по майской погожей поре соседским старикам и старухам их невеликие огородцы. Там же в разгар лета «разъезжали», аккуратно пропахивали междурядья густых, бархатисто-зеленых всходов молодой картошки. Ну и подвозили для тех же стариковских немудреных хозяйств то возок дровец, то сенцо.
Приходилось им и на гремящей, тряской телеге катывать здешних шумливых деревенских хозяек в не очень дальнее село Залесье. Катывать за покупками в тамошний леспромхозовский магазин с аляповатою вывеской над крыльцом: «Товары первой необходимости». А еще, в сушь ли, в ненастье ли, хоть в день, хоть в ночь, вздымая колесами то пыль, то грязь, они нет-нет да и поспешали вскачь все в то же Залесье за скорою помощью, за медичкою-фельдшерицей, ежели вдруг кому-либо случалось в родной деревеньке занедужить.
По зиме же Чалка и Корней становились неизменными друзьями ребятишек-школьников.
Старик запрягал Чалку в широченные сани-розвальни, настилал в них соломы. Ребята во главе с Колькой на мягкую солому валились кучей, и с галдежом, смехом, под визг на-мерзлых полозьев, под четкий топот Чалкиных копыт, поспешали Залесьевской дорогой по утру на школьные уроки, вечером — домой.
От поездок таких и Сивый не отставал. И на потеху школьникам, то впереди шагающей в оглоблях Чалки, а то и прямо на снеговой, пушистой целине выделывал всю дорогу смешные прыжки-фортели. Школьники в санях покатывались от смеха, а он, запрокинув голову, гриву, ржал тоненько, ответно, словно тоже смеялся.
Но вот деньки озорной младости для жеребенка миновали. Наступил нынешний год. К этому времени Сивый и превратился в полного двулетка, почти в третьяка, в ладного красавца, настолько окрепшего статью всей, что Корней решил и его понемногу приучать к жизни не гулевой, а к трудовой.
Перво-наперво жеребчик должен был привыкнуть к узде с ее железными удилами.
Затем Корней узду соединил с длинною веревкой-кордом, заставил Сивого бегать зеленою луговиной по кругу, заставил слушаться на бегу хозяйских рук.
Те же вполне еще ловкие руки Корнея вскоре опустили на гладкую спину Сивого не очень грузное, пастушье, старенькое седло. И как бы Сивый не ерепенился, как бы не взбрыкивал, а пришел момент, когда Корней вскинул на седло и щуплого Кольку. Щуплого, но — цепкого.
Корней, раскорячив широко ноги, упираясь большими подошвами кирзовых сапог в землю, туго держал в кулаке удлиненный повод, кричал мальчику: «Не робей! Держись пистолетом!» И Колька, цепляясь одною рукою за луку седла, другою — за космы Сивого, восторженно, бесстрашно верезжал: «Держусь! Держусь!»
И пускай Сивый опять так и этак взлягивал, пускай Кольку так и этак подбрасывало, мотало, — он держался если уж и не «пистолетом», да все же как крепкий клещ. И настала та минута, когда молодой Сивый смирился не только с удилами, с уздечкой, а и с маленьким всадником у себя на спине.
Начал было Корней приучать Сивого также к хомуту, к оглоблям, к повозке. Только пока не к той гремливой телеге, в какую впрягалась Чалка, а к легкому тарантасику. Уроки такие пошли успешно и тут. И Сивый чрез небольшое время стал бы, как Чалка, вполне добрым ездовым конем, да уроки оборвались нежданно. Жизнь Сивого, жизнь его друзей вдруг повернула в сторону совсем иную, ни кем из них не предвиденную.
Однажды, после обычных в деревеньке дел, Корней отвел Чалку и Сивого под угор на пастбище, да на другое-то утро за ними и не пришел. Не дождались лошади Корнея ни на день второй, ни во дни последующие. Спускаться к ним мимо ельника к речке стал один лишь Колька, да и то в часы не привычные, не рассветные, порою даже за полдень.
Приходил мальчик по-прежнему с хлебною горбушкой. И, как делывал это Корней, кобылу и жеребчика оделял теперь угощением поровну, но вот уздечки рабочей с собою не приносил, в деревеньку на угор лошадей подняться не приглашал.
Мальчик гладил Сивого по склоненной, совсем уже гривастой шее, медленным, грустным взглядом обводил всё в белых, одуванчиковых шарах пастбище, смотрел на быстротекучее, живое серебро речного переката, на волнистую ширь лугов за перекатом и вздыхал почти по-стариковски:
— Эх, Сивко, Сивко… Отпрыгались мы тут с тобой, отгулялись… Скоро со всем раздольем этим нам расставаться… Папка говорит: «С самых-самых верхотур, от начальников наиглавнейших грянул на нас указ-приказ, что в такой деревеньке, как наша, людям жить отныне не положено!»
И если бы Колька был уверен, что лошади поймут каждое его слово, то о близкой напасти он бы поведал им и намного подробнее. Настолько подробно, как про все это услышал от деревенского люда собственными ушами, и в какой мере смог услышанное уразуметь сам.
Дело же было в том, что с недосягаемых для простого ума казенных высот вдруг и вправду упала, будто гром на тихую землю, бесповоротная команда сселять людей из деревушек малых в места более кучные, в поселки большие. Так-де, в куче, всем станет лучше! Что же касается деревенских хлебородных полей, сенокосных лугов, так к ним, оставленным, можно, мол, время от времени из центрового-то поселения бывать способом чуть ли не туристическим, наездным, вроде как на субботники, на трудовые праздники. В общем и тут все утрясется как нельзя прекраснее, веселее!
