Комсомольский патруль - [45]

Прошло еще не меньше двух часов, пока, наконец, в одиноком одноэтажном домике на краю пустыря погас свет.

Вечер кончился. Наступала ночь.

КОМСОМОЛЬСКИЙ УРОК

— Я все же предлагаю просить директора исключить Григория Черных из школы.

Секретарь пытливо оглядел членов комитета.

— Будем голосовать?

Никто не ответил.

Легонько скрипнул на ком-то ремень, по пустому коридору за дверью гулко прозвучали шаги и замерли в отдалении.

Молчал и Черных, только лицо его еще больше побледнело.

— Молчит, — удивился кто-то, — притворяется, что не понимает. Почти год с ним жили, не знали, что за человек.

— Небось еще обижается на нас, думает — бездушные...

— Воля ваша, — вдруг проговорил Черных сдавленным, каким-то утробным голосом, — вы решаете. А только любое дело по-разному можно повернуть...

— Врешь! — сидящий рядом с Черных худенький паренек, как ударил, выкрикнул это слово. — Врешь!

Григорий потупился.

— Говори правду, объясни по-честному свой поступок, если ты еще способен на это.

Худенький паренек вскочил с места.

— Я еще хочу сказать, ребята, ведь если бы он не врал, не притворялся, а прямо сказал: виноват я, простите, ребята, из-за жадности сорвался. А то молчит. Дураком притворяется. Такой, мол, «серенький», непонятливый...

— Ясно, садись!

Секретарь поднялся из-за стола.

— Итак, одно предложение — исключить. У кого есть другое? Нет? Голосую...

— Погодите! Я против.

Произнеся эти слова, Костя Лепилин с минуту помедлил. Самое обидное, если ребята просто доверятся его авторитету члена райкома, согласятся, не прочувствовав до конца всей правды его слов.

Для Кости давно уже каждое совещание, которое он проводил, являлось как бы экзаменом на принципиальность, причем он с удивлением и радостью отмечал, что с каждым разом это чувство своеобразной тревоги — а вдруг не сдам? — обостряется, вместо того чтобы притупляться и постепенно уступать место привычке. Склонный к самоанализу человек определил бы это чувство одним конкретным словом — рост. Большинство людей, с которыми сталкивался Костя, и не подозревали, что они его невольные экзаменаторы. Появлялся на жизненном пути Кости хороший человек, и тут же возникала мысль: а я не хуже его? Я, который им руковожу? Встречался плохой человек — и опять приходилось задавать вопрос самому себе. Такие беспрерывные вопросы и ответы мучили Лепилина, и однажды он заговорил на эту тему со мной. Мы обсуждали ее долго и пришли к одному выводу — раз такие вопросы встают, значит на них каждый раз надо отвечать как можно честнее, и все.

Вот перед ним члены комсомольского комитета, семь человек, — подростки, решающие судьбу товарища. Костя искоса взглянул на Черных. Понимают ли ребята, как важно для этого замкнутого, но, вероятно, не такого уж плохого парня их решение?

Лепилин сидел и слушал, как выступали и горячились ребята. Слушал и вспоминал. Ведь и ему однажды пришлось очутиться в подобном же положении. И если бы не товарищи...

 

До войны Костя успел окончить шесть классов. В школе было все хорошо. Учеба давалась ему легко. Дед и мама работали, время текло спокойно, ровно, с веселыми планами на будущее, без забот и тревог.

Но вот пришла война. Все мирное кончилось. После первой бомбежки города за Костей зашли товарищи.

— Лепилин, давай в военкомат с нами, добровольцем. Люди на фронт нужны. Пошли?

У военкомата было тревожно и жутко: сотни людей в походной форме, винтовки, противогазы, непривычно нахмуренные, суровые лица. У подъезда растерянные женщины, притихшие ребятишки и слова: «Фронт, приказ, бой...»

Пробираться в военкомат пришлось через окно туалета: через дверь их не пропустил дежурный. В полутемном коридоре, куда они забрели нечаянно, на них наткнулся плотный, большого роста человек.

— Вы чего здесь? А-а? Опять пришли, герои. Сколько вас? Пять? Так, ну давайте объяснимся.

Через час Костя возвращался домой, твердо зная, что в армию его не возьмут.

Комиссар, который с ними разговаривал, был очень занят: беспрерывно звенели телефоны, без конца входили и выходили люди, звучали скупые слова распоряжений. Поминутно отрываясь, комиссар все же успел внушить ребятам, что пока их дело учиться. На прощание он открыл ящик стола, достал газету и, хмуро улыбнувшись, посоветовал:

— Нате, орлы, прочтите.

С газетного листа на Костю смотрели живые мальчишеские лица. Красным карандашом обведен был заголовок статьи «Мы куем фронту победу». Почему-то на память сразу пришел дед.

Через месяц Костя подал заявление в ремесленное училище металлистов. Узнав об этом, мама заплакала и сказала:

— Город бомбят, может, вас увезут отсюда? Вчера Колю Луговского осколком убило.

Дед отвернулся и засопел, у Кости тоже дрогнули губы. Стало жаль деда и мать. Когда он подавал заявление в ремесленное училище, то совсем не думал об эвакуации. Но через месяц Лепилин вместе с училищем уехал в Сибирь.

Еще перед отъездом Костя вступил в комсомол. Вступил, потому что шла война и потому что он однажды серьезно задумался над словами: «Сейчас нет середины, сейчас есть «за» или «против», лагерь коммунизма или лагерь фашизма».

С первых же самостоятельных шагов жизнь взяла юношу в переплет. Родные остались далеко. В эшелоне ехали трудно, мерзли, не хватало продуктов.