Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи - [49]

– Обратите внимание! Все фотографии, сделанные в Советском Союзе, – черно-белые, а все снимки из-за границы – цветные.

– И в самом деле, посмотрите, товарищи, нет ли здесь какого-то подтекста?

– Есть! У нас жизнь, видите ли, черно-белая, мрачная, бесцветная, а за рубежом всё полно красок, веселья, разнообразия и счастья!

Руководители партии и правительства ринулись с шестого этажа башни вниз, на свежий советский воздух. Генриху Францевичу позвонили и отчитали за близорукость, за неуместное восхваление сомнительного стихоплета, попытавшегося к тому же очернить с помощью своего фотоаппарата нашу лучезарную жизнь.

Я узнала, что от меня не только попахивает богемой, но уже и воняет. Меня лишили и премии, и гонорара за интервью. Мой дальтонизм, не позволивший мне отличить подлинное искусство от его грубой подделки, был взят на строжайший учет.

Спустя много лет Евгений Рейн рассказал мне в ответ на мою историю – свою, совершенно замечательную.

«Со славой Евтушенко, – начал Евгений Рейн, – в свое время не могла сравниться ничья популярность. Как-то я попал на собрание армянской общины. И там один из восторженных почитателей поэта сообщил мне, что назвал свою дочь в его честь. «Евгенией?» – уточнил я. «Нет, я назвал ее Евтушенкой», – ответствовал почитатель. И показал мне свидетельство о рождении, где документально было подтверждено: «Евтушенко Акоповна Мирзоян»…

Однажды молодой Евтушенко показал мне продавленную золотую монету; сказал, что монета досталась ему от прекрасной и юной мексиканской графини. У них в Мексике есть такой обычай: в высший момент страсти счастливая женщина сжимает в зубах золотую монету.

– Что же ты носишь ее в кармане? – изумился я, – нужно повесить ее на золотую цепочку и носить на груди!

Евтушенко чрезвычайно понравилась эта идея, и мы отправились в ювелирторг. Но даже для прославленного Евгения Александровича золотой цепочки не нашлось. Проклятый советский дефицит! Евтушенко загрустил. Но тут меня осенило: моя тогдашняя теща буквально боготворила Евтушенко и, если у нее есть золотая цепочка, то она конечно же отдаст ее ему. Поехали ко мне. Теща была счастлива, готова была на все, но – вот ужас – золотой цепочки у нее не было.

– Женя! – воскликнул я, – а почему, собственно, эта чертова цепочка должна быть непременно золотой?! Сейчас в первом же магазине купим кулон за 3.60, кулон выбросим, а на цепочку от него повесим монетку.

Пошли в магазин. Нет кулонов!

И тут Евтушенко строго и властно говорит заведующей магазином:

– Сколько человек у вас служит?

– Всех считать? – переспрашивает заведующая.

– Всех.

– Вместе с грузчиком и уборщицей?

– Вместе.

– Восемь.

– Зовите их немедленно сюда.

Пришли. Встали. Евтушенко воздел руки и выкрикнул:

– В стране рабства нет цепей!!!»

Всё прочее – литература.

2017

Три застолья. Об Израиле Меттер, Натане Эйдельмане, Алексее Германе

I. Красные чашечки в белый горошек

У меня плохая память на лица, такая плохая, что студенты порой спрашивают: «А как вы узнаете своего мужа?» – «Очень просто, – отвечаю. – Прихожу домой, и тот, кто открывает мне дверь, и есть мой муж, кому же там быть еще!»

Впрочем, и дорогу домой найти мне совсем не просто, разве что из очень привычных мест; меня не нужно уводить в лес, чтобы я потерялась, даже три сосны выращивать не обязательно, я заблужусь непременно.

Дом для меня – это накрытый стол: с клеенкой, протертой на сгибах и открывающей исподнее рядно, всегда немного липкой, в ней увязают локти, – на кухне или с крахмальной белоснежной скатертью на обеденном столе в гостиной, где в годы моего детства и юношества блюда украшали розочками, вырезанными из вареной моркови, в пустые глазницы селедки втыкали фонтанчики зеленого лука, звездочки из огурцов и редиски облепляли салаты, на дне блюд лежали нарезанные сыры и колбасы, но их нельзя было поддеть вилкой, они были нарисованными, особенно трогательной была килечка, лежавшая скромно на боку в узкой мисочке (у Магрита есть такая картина – женщина-килечка лежит на прибрежном песке).

Эти столы я помню прекрасно, придвигая к ним всё новые и новые, где бы ни оказывалась, всё оседает в памяти.

Так вот: красные чашечки в белый горошек. Старенькие, но без щербинок, без обгрызенных временем краев и трещин, но потускневшие от многолетнего мытья. Они уже были не насыщенно-красного, а малокровного цвета, и белый крупный горох на них не стойко держал границы, готовый расплыться в красноватом фоне. Чашки были дешевые, а рядом стояли изящные, тонкого фарфора, с накладными бабочками на ручках. Но Ксения Михайловна сказала:

– Так хорошо, что вы пришли, мы вам так рады, что будем пить чай сегодня из этих, в горошек. Этот сервиз нам подарил Толик Мариенгоф.

Мы попали в гости к Израилю Моисеевичу Меттеру, автору «Мухтара», и Ксении Михайловне Златковской, балерине и актрисе, с моим товарищем Николаем Крыщуком в начале 90-х, за несколько лет до смерти писателя. Мы договаривались о встрече, но не думали, что наш приход будет поводом накрыть небывалый стол: с новогодними лучами хрусталя, с грозными трезубцами, воткнутыми в куски буженины, с утиными носами соусниц, с тугими салфетками, схваченными серебряными держателями в виде рыцарской перчатки, и рыцарским же шлемом, венчавшим бутылочную пробку. А надо вам сказать, что сливочное масло в это время продавали по талонам…