Компромат на кардинала - [7]

С тем мы и уехали, однако Сальваторе Андреевич наказ батюшкин никак не исполняет и в оба глаза за мною не следит. Прежде всего потому, что вот уже десять лет одноокий, с черной повязкою ходит, так что батюшкино пожелание – не более как фигура речи. Судьба второго глаза меняется в зависимости от настроения Сальваторе Андреевича и количества выпитого. Либо выколол его на дуэли ревнивый супруг некоей прекрасной дамы, дарившей нашего «красавца» своей благосклонностью, либо высадил не менее ревнивый соперник по сцене, кастрат Мориджи из Болоньи, владевший поразительно высоким сопрано, коего, впрочем, перещеголял однажды мой дорогой Сальваторе Андреевич, взяв с легкостью верхнее ля второй октавы и продержав его шесть или восемь тактов. Уж и не ведаю, существует ли голос человеческий, способный на такой подвиг, однако обличать моего дорогого наставника не имею ни малого желания.

Однако об чем бишь я? Разве на то был мне подарен батюшкою журнал сей – в дорогом коленкоровом переплете, и с уголками, и с золотом по корешку и на обрезах, чтобы я толок в ступе обыденщины старинные, в зубах навязшие впечатления? Здесь должно запечатлевать путевые заметки, к коим я и приступаю незамедлительно.

Вот первое из них: Рига – город большой и торговый, где серебряными и золотыми деньгами торгуют, как у нас на ярмонках луком и репою, – но грязный. Улицы настолько узкие, что приехавшие из Митавы возы, ставши гужом, занимают всю ширину улицы, так что нам с Сальваторе Андреевичем пришлось перелезть через эти возы, коли мы не хотели стоять два часа в ожидании. Нарвались мы на грубые оклики возчиков, а уж когда один из них заприметил, что я быстренько зарисовал его вместе с лошаденкою в своем журнале, брань его и вовсе площадной сделалась. Сальваторе Андреевич, оберегая уши барского дитяти, в другой раз через возы лезть не хотел, потому мы обошли их улицами, однако принуждены были блуждать часа четыре, прежде нежели нашли свое жилище.

Все улицы в Риге на один покрой, дома высокие, о четырех жильях16. Собор здешний красив необычайно, я и его зарисовал. А приятных женских лиц на улицах мною встречено не было, не то что в Петербурге, где женщины чудо как прелестны, токмо излишне худощавы и бледны. Пытал Сальваторе Андреевича о красоте италианских дам. Услышал лишь то, что равных им не сыскать в белом свете, особливо римлянки вне всякого сравнения. Любопытно наблюдать, как меняются его пристрастия по мере приближения к далекой, никогда не знаемой им родине! Раньше-то первыми по красоте считались наши, нижегородские Матроны да Лаисы, сиречь Матрешки да Лушки!

24 августа, Митава

Дорога отвратительная, дожди льют по-осеннему, городишко убогий, настроение препоганое. Сальваторе Андреевич спит как убитый, а я вдруг начал жалеть о том, что решился ехать. Что вынудило меня покинуть Россию? Увидеть Париж, Рим? Кто может поручиться, что увиденное вознаградит меня?

Сальваторе Андреевич, правда, беспрестанно твердит, что Рим – вот Мекка истинных художников, что нельзя добиться чего-либо серьезного, не побывав там, но ведь он известный умелец плетения лживых словес… Стоит лишь вспомнить, сколько девок падали в ножки батюшке с жалобами на ветреного римлянина, который, даром что одноглазый, слыл заядлым сердцеедом и умел уверить красотку, что лишь она владеет его сердцем, – через час уверяя в этом же другую, и столько же велеречиво и убедительно! Диву даюсь – особенно сейчас, озираясь на прежнюю жизнь свою как бы издалека, как бы с некоей горушки, откуда все хорошо и отчетливо видно, – что батюшка решился вверить мое воспитание сему ветренику и болтуну. Впрочем, поначалу нанимал он Сальваторе Андреевича лишь для постановки своего театра – умопомрачительного увлечения! Конечно, кого было нанимать, как не подлинного, чистокровного римлянина, потомка тех актеров, коих некогда привез с собою в Россию знаменитый Петрилло17. Дело свое Сальваторе исполнил со всем блеском, батюшка им как балетмейстером и капельмейстером остался премного доволен, однако этакого женолюба, а сказать проще – бабника и свет не видывал. Как уверяет сам мой драгоценный наставник, все причудливости его натуры проистекают от того, что он есть дитя любви.

Если верить ему, и я должен уродиться бабником, поскольку тоже дитя любви. Однако живу на свете вот уже девятнадцать лет, а сердце мое все еще свободно. Одна надежда на Рим!

А не слишком ли много надежд я возлагаю на Вечный город?

30 августа, в дороге

Мы уже в Пруссии. Сам себе еще не верю!

Сальваторе Андреевич клянется, что зарисовки мои изобличают твердую руку, хотя физиономии здешних простолюдинов весьма далеки от художественного идеала. До чего хочется взяться за кисть, снова окунуться в смешение красок! Нет, рисунок – это для меня лишь средство не утратить твердость руки, а работать стоит только кистью.

31 августа, Мемель

Выполняя волю батюшкину, тотчас по приезде направился в театр… нет, не театр, а в сарай, где за вход сдули с нас аж по 60 копеек. Как грянули симфонию, я едва не оглох. Сальваторе Андреевич потом уверял, что, конечно, мемельские жители решили надсмеяться над ним, прослышав, что он италианец и артист, и нарочно собрали худших гудошников, дабы его раздражить. Занавес здесь подымают по трехкратному стуку молотка. Как появились граф Альмавива, Фигаро, Розина, Бартоло