Компромат на кардинала - [117]

Но были мгновения, когда Сергей оружия фактически не замечал. Он совался ко всем трем бандитам, он прикрывал ребят, он получал по ребрам, по физиономии, по ногам, у него грудь ломило от ударов, но постепенно все это количество ужаса перешло в качество оцепенения. Дети, они ведь слабее взрослых: они быстрее устают – даже от страха, они быстрее приспосабливаются к окружающему – даже самому ужасному. И в глазах, смотревших поверх платков, которыми ребята зажимали себе носы, порою мелькало любопытство: что там такое происходит?

Черномазые тоже малость отвлеклись от заложников, даже стоявший на карауле Левон все чаще отворачивался от них и то пристально смотрел, чем заняты подельники, то с беспокойством присматривался к человеку в черном пальто, который так и лежал посреди зала, где настиг его удар. Сергей видел: он раза два пытался приподняться и что-то сказать бандитам, но первый раз, видимо, сил не хватило – снова завалился на бок без сознания. А когда очухался второй раз и попытался что-то сказать, Левон уложил его ударом в челюсть.

Он иногда отворачивался от сбившихся в кучку заложников, и тогда Сергей ломал голову: как добраться до маленькой дверки под сценой? Они сидели довольно далеко, а около этой дверки маячил Левон. И Сергей все время боялся, что этот черномазый своими кривыми ногами запнется за неплотно прикрытую дверцу, – и тогда у них не останется ни единого шанса. Он все надеялся кого-то из ребятишек туда затолкать. Вдруг ход сохранился? Дверь, которая выводила на большую лестницу, точно заколочена, заложена кирпичом, а вот проход вниз, в старый, заваленный хламом подвал, из которого через окошко можно выбраться на улицу… на самую Покровку, – вдруг хоть самый узехонький проход еще есть? Ребятишки ведь маленькие, худые. Только бы улучить миг – и впихнуть туда кого-нибудь. Их ведь не пересчитывали по головам, вряд ли бандиты уж так запомнили, семь человек захвачено или восемь, да и на лица детей они вроде бы не смотрели. Но все, что Сергей пока мог, это потихоньку, елозя по грязному полу, передвигаться со всей своей командой, огибая сцену и медленно приближаясь к дверце. Она полностью сливалась с дощатой загородкой, но Сергей видел ее совершенно отчетливо и мог только удивляться, почему не видит никто другой. Как бы изловчиться и втолкнуть кого-нибудь под сцену – незаметно не только для бандитов, но и для остальных ребятишек? Они же любопытные, начнут туда заглядывать, обратят на себя внимание и невольно выдадут беглеца!

* * *

Джироламо очнулся и долго лежал неподвижно, глядя в высокий мутный потолок. Вот уже в третий раз открывал он глаза, и с каждым разом все труднее и труднее было прийти в себя, собраться с мыслями, понять, где он, что с ним происходит. Потом начинало ломить разбитую челюсть, он глотал накопившуюся во рту кровь – и этот отвратительный железистый привкус отрезвлял.

Он начинал соображать, страдать, ужасаться случившемуся. Да, ужасаться было чему! Люди, которым он платил, которых собрал в команду, которые работали под его руководствам, выполняли заданную им задачу, каждый шаг которых был оплачен его деньгами, – эти люди избили его, и не один раз, они пинали его, выкрикивали какие-то гнусности, готовы были убить… и не давали ему рта открыть и объясниться. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Сейчас система конспирации, на которой настаивал с самого начала отец Филиппо и которой скрупулезно следовал Джироламо, работала против них. Его контакт – это был Ваха, смуглолицый человек в кожаной куртке. Он никогда не видел лица Джироламо. Вообще они встречались только трижды, связь держали по телефону или электронной почте. Ваха сам набирал команду этих придурков… да может ли он управлять ими? Почему они вышли из-под контроля? Какой-то тонкий чернявый парень выскочил вдруг в зал, начался крик, драка, потом в зал загнали детей… Отчего-то при одной только мысли об этом парне голову заломило, да настолько мучительно, что Джироламо застонал, глубоко вздохнул от боли – но тотчас закашлялся, захлебнулся едкой горечью, которая лезла в рот и нос, вышибала слезы из глаз. И тут же все забылось – боль, обида на людей, избивших его. Они натворили кучу нелепостей, они чуть не погубили собственного босса – но все же довели дело до конца!

Это был запах кислоты. Наконец-то в ход пошла кислота!

О господи, да неужели… неужели наконец-то?..

Ему казалось, никогда в жизни не слышал он запаха сладостнее и приятнее. Наконец-то! Вся жизнь его была всего лишь ожиданием этого мгновения. И жизнь отца Филиппо, и их отцов, дедов, прадедов – десятков тех, кто забывал свои собственные имена, данные при рождении, кто называл себя отныне отцом Филиппо и Джироламо Маскерони, чтобы пройти своим via dolorosa58 ради восстановления того, что они считали высшей справедливостью, и ее торжества. И вот она восстановлена, вот она восторжествовала!

Этот запах означал, что картина – позор их святой церкви вообще и служителей ее в частности – наконец-то уничтожена.

Он приподнялся на локте и всмотрелся в зеленовато-золотистые драпировки, среди которых еще недавно висела позорная картина. Там пусто. А вон валяется изломанная рама. А рядом – какое-то безобразное, пузырящееся месиво. Белесовато-серые потеки на месте гнусных фигур и лиц. Он настаивал, настаивал, чтобы первым сожгли лицо того мальчишки, ставшего постыдной причиной всех этих многовековых несчастий, пробудившего к жизни страшную, изощренную месть русского художника. Да, Джироламо настаивал на этом, у него не было оснований сомневаться в исполнительности Вахи, однако он счел необходимым проверить, как и что сделано.