Комплекс Ромео - [16]

Меня звали на различные репетиции, прогоны, премьеры, но закончиться они могли только одним – сочувствием публичным, массовым.

От всех этих людей до меня доходили слухи. Все догадывались, какую боль они мне причиняют, но для многих это была возможность рассчитаться за долгие годы созерцания нашего успеха со стороны.

Согласно этим слухам, поступок Джульетты был не взбалмошным и глупым, а на сто процентов просчитанным действием. Ей сделали предложение, и она согласилась.

Есть три режиссера, которые снимают кино и спят с актрисами, выбранными на главные роли. Спят, скорее всего, больше половины, но именно их действия превратились в публично обсуждаемую в прессе практику. Двое из них – «дети на бюджете», по крайней мере, берут иногда в работу сносные сценарии и сносную команду. Третий – доморощенное богемное московское чмо, просто спит с исполнительницами главных ролей, если это не подруги спонсоров проекта. Продукт, который при этом он лепит, даже отупевшие федеральные каналы стесняются показывать в вечернем эфире позже семи и раньше одиннадцати.

Она поехала к этому чмо. По имени Сергей и фамилии Каблуков. Было бы смешно с моей стороны надеяться, что в этот раз кто—то изменил своим привычным творческим убеждениям.

Меня звали даже на работу в два театра. Но видели бы вы эти театры…

Если забыть ее не дано, может, легче сдохнуть. Сдохнуть, а не жить ущербным лузером, не умеющим после этого поражения побеждать.

Я выживу. Я устрою ей встречу на мосту, когда она не сможет отвести от меня своего бесстыжего взгляда.

В дорогу меня собрали очень символично. Я должен был отдать бабке икону, которую моя мать забрала в целях безопасности, и это стало причиной серьезной и недружелюбной переписки. Итогом бурного эпистолярного романа было решение: «Возвернуть!»

То, что бабка жила в трехстах километрах от Москвы, мою мать не остановило. То, что мне негде остановиться в Москве и, следовательно, я могу икону потерять, – тоже. Мне было непонятно, с кем она прощалась: со мной или с иконой. Когда речь заходила о ней, у нас в семье все становились ну очень религиозными.

– Береги ее, святую Дарью.

Еще у меня были сок, хлеб и томик Шекспира.

Я лег на свою вторую полку и заплакал. О чем говорили эти окружающие меня люди… У меня пропала защита от муры, крепко засорившей головы сограждан. Раньше было стопроцентное спасение – трахаться и репетировать. Что мне было делать теперь? Трахаться и репетировать дальше? Словно и не было ничего? Наверное, за этой попыткой я и ехал в Москву. Наверное, за этой пыткой я в Москву и ехал.

С каким удовольствием я бы уткнулся куда—нибудь в другое место, а не в эту продуваемую сквозняком казенно—железнодорожную подушку.

Граждане, будьте осторожны. Из Москвы в Питер и в обратном направлении следует большое количество поездов социально—экономической направленности. Проверяйте билеты у кассы, требуйте билеты в нормальные поезда. Мне достался именно поезд повышенной опасности, наполненный людьми, перечитавшими газет. «Раздавайте людям в дорогу порножурналы!» – выл я про себя…

20

А в новостях опять все врут, как маленькие дети.

Газета мне нужна тогда, когда я в туалете…

Вот так вот без выебона мы делаем простую музыку.

Чисто простые пацаны из Питера

Я ехал в Москву совершенно без задних мыслей двигаться следом за ней. За моей свалившей туда два месяца назад Джульеттой. Просто надо было куда—то ехать. Срочно. А куда еще ехать из Питера? На карте есть еще небольшой город Рыбинск. Город, забытый денежным богом, но в котором живут по—питерски душевные люди, без панибратства и пафоса. Этот факт я заметил уже давно, но ехать в Рыбинск было бы с моей стороны решением со смутными перспективами.

Можно было бы с большим желанием отправиться в Париж, Лондон или Мадрид. Но там меня ждали не больше, чем в Рыбинске. А в Москве, по крайней мере, уже жил Михалыч.

В принципе, переезд из Питера в Москву – изначально дело недоброе. Особенно в плацкартном вагоне. Если уж эмигрировать в этом направлении, так в СВ или, в крайнем случае, в купе. Серьезным человеком и сразу на серьезную работу. Стать роковой личностью и упасть в пучину заслуженного гламура, позволить себе походить в сухих носках и построить коттедж на Рублевке.

В противном случае – в случае плацкартном – все это, как писал Ерофеев Веня, «бесполезнеж и мудянка, суета и томление духа».

Вы едете менять свою судьбу самым что ни на есть коренным образом, – а переезд из Питера в Москву есть только такой образ, и никакой более, – а вокруг, как говорится у Никиты Сергеевича Михалкова, «поезда с гусями».

Не повторяйте моих ошибок – вы будете обречены заранее.

Я лежу в поезде на верхней полке. Именно в плацкартном вагоне можно услышать все, о чем говорит страна. Здесь нет ограничения тремя попутчиками: в коктейль лихой беседы добавляются двое с боковых мест, затем два раза по два человека с соседних боковых, затем, под спиртное, целое поколение берет слово. Боже, что за бардак в голове у этого поколения.

Я ведь тоже замешан целиком и полностью на этих убогих дрожжах.

И в нашем поколении бытовало расхожее мнение, что все было распродано и разворовано три—пять лет назад до того, как мы закончили школу. Комсомольскими, партийными, чиновничьими и бандитскими династиями. И нам оставалось лишь служить, надеясь, что твой труд будет замечен и оплачен. Самое обидное, что, видимо, служить этому «свое успевшему классу и их потомкам» только и оставалось нашим детям и внукам. За редкими счастливыми исключениями вроде сказок про Золушку и Буратино.