Компиляция. Введение в патологическую антропологию - [29]

Вождь начинает замечать что-то неладное довольно скоро. Новые места изобилуют дичью, но добыча с каждым днем все ничтожней. Женщины перестают рожать. Воины становятся угрюмыми. Между ними постоянно вспыхивают стычки. На охоте никто не желает занимать место в авангарде. Вождь понимает, что все это каким-то образом связано с картинами на стенах пещеры. Постоянное напоминание об опасностях жизни и ужасе смерти разлагает моральный дух, заключает он.

Уничтожить рисунки было бы простым и разумным выходом. Но вождь не был бы вождем, если б не умел смотреть глубже. Коль скоро какие-то картинки способны нанести такой ущерб, отчего же не использовать их в обратных целях?

Вождь отыскивает подростка-живописца, вновь увлеченного какой-то очередной своей сумбурной идеей, берет его за ухо, подводит к расписанной стене и говорит:

— А ну-ка, гаденыш, переделывай все к чертовой матери!

— Как переделывать? — недоумевает художник.

— А вот так! Кошака — сюда!(указывает на острие копья) Морду ему сделать жалостную. Эту дохлятину (указывает на растерзанных) — на хер! И вот еще что — здесь добавляешь, как мы долбим лохматого слона, а тут — жарим бизона. На все про все — двадцать четыре часа. Время пошло!

Через пять часов приходит проверить. Хватается за голову:

— Вот же дурень! «Долбим» и «жарим» — в нормальном смысле!!! Хотя… — на минуту задумывается — что-то в этом определенно есть… Аллегория наивысшего торжества человека над прочим животным миром. Ладно, оставляй! Но и про барбекю не забудь!

Как-то так…

Работа закончена в срок. Пару дней депрессивная инерция еще дает о себе знать, однако потом… Воинов не узнать. Они возвращаются с охоты с ног до головы обвешанные трофеями. Действуют дружно и слажено. Каждый на своем месте. Женщины принимаются рожать, как наскипидаренные несушки. Племя благоденствует и прирастает в численности. Растет и количество запечатленных на стенах побед.

Браво, вождь! Вот это — менеджер! Вот это — менеджмент! Это — я понимаю.

И менеджмент, и творчество, по большому счету оперируют одним и тем же — чувствами. Разнится подход. Творчество эксплуатирует чувства бездумно, на авось, не определяя заранее никаких целей. Его призвание — чувства отображать и через это отображение пробуждать новые. Творчеству до фонаря, какие именно. Чем неожиданней результат, тем интересней.

Менеджмент подходит к этому вопросу рассудительно. Менеджер прекрасно понимает, чего хочет добиться. Если он управляет строительством, то ничего, кроме строительства, для него не существует. И ведь достроит, сучонок, чего бы это ему не стоило. Если он управляет разрушением, — не сомневайтесь, все будет разрушено в наилучшем виде. Менеджер тщательно отберет необходимые чувства и эмоции, отформатирует их, распределит по профилям и заставит вкалывать до седьмого пота. Принося их в жертву своему языческому божку по имени Эффективность. Все остальное желательно исключить. А лучше — уничтожить.

История палеолитического художника — конечно же, допущение. Но подкрепленное тем обстоятельством, что во все времена на всякого творца находится свой менеджер. Или цензор. Что, по сути дела, одно и то же. Искусство и менеджмент развиваются параллельно. Взаимопроникаемо. Менеджмент позаимствовал у искусства парадоксальную логику и исполнительское изящество. На иные аферы нельзя взглянуть без восхищения. Даже благоговения. Как будто на Ботичелливскую Афродиту смотришь. У искусства, благодаря менеджменту, появились теория и методология. Жанровое структурирование. Аукционные дома. И прочее в том же духе.

Но, как и в былые времена, искусство остается безмозглым, пылким и непредсказуемым, а менеджмент — расчетливым, трезвым и холодным.

Класс менеджеров — опора и основа государственной власти. Саму государственную власть можно было бы рассматривать, как высшую форму менеджмента, если бы не одно «но». У власти, при любой экономической формации и при любом политическом режиме, всегда находятся шакалы. А это порода особенная. Что-то в них есть и от менеджеров, и от художников, но они ни то, ни другое. Шакалы.

Художник же — всегда анархист и вольнодумец. Даже если художник воспевает консервы от «Кэмпбеллс», прогибаясь под потребительский энтузиазм общества или запечатлевает на своих полотнах бессмертные подвиги великих вождей, он все равно в глубине души остается ни во что, кроме своей кисти, не верящим говнюком. Искренность художника всегда под вопросом. С менеджером дело иметь проще. Но скучнее.

Джастин работает по ночам. Он занимается тем же, чем и его доисторические собратья по цеху. Наскальной живописью. В современном ее варианте. Джастин — мастер граффити. У него есть собственная фишка. Джастин рисует на стенах комиксы. Сюжетные и масштабные. Сюжеты лихо закручены. Только вот тематика разнообразием не блещет. Герои Джастина — мертвые копы. Ну, то есть, сначала они живые, но в конце непременно мертвые. Умирают копы от разных причин, но обязательно трагически. Чаще всего их убивают неуловимые убийцы. Всегда остающиеся безнаказанными. Их невозможно выследить и взять за пятую точку. Джастину бы детективы писать. Стал бы миллионером. Увы, Джастин, хоть и умеет говорить, как выпускник Йеля, на письме двух слов связать не может. Не его. Впрочем, Джастин и так не бедствует. С некоторых пор. У него появился таинственный спонсор. Почитатель таланта. И в некотором роде соавтор. Каждую неделю Джастин обнаруживает в своем почтовом ящике конверт. В конверте — чек «Америкэн Экспресс» и записка. В записке исходные данные. Какая-нибудь ситуация, в которой живой коп является обидной занозой в заднице. Которую требуется извлечь. Хирургическим путем.