Комнатный фонтан - [39]

Уве, однако, не сразу смог смириться с моей позицией и в последующие дни довольно откровенно, даже слишком откровенно, неоднократно пытался снова подъехать ко мне «с этой стороны», но я всякий раз, сохраняя абсолютное спокойствие, в вежливой, но категоричной форме пресекал его поползновения.

Поскольку после инцидента, произошедшего в моей комнате отдыха и досуга, мне было трудно смотреть Уве в глаза, я стал носить, несмотря на то что на дворе стоял ноябрь, солнечные очки. Штрювер оставил это мое новшество без комментария, и со стороны казалось, что он принял это как данность, как неизбежную реакцию на его излишнюю активность.

В какой-то момент он даже заявил, что хотел бы снова «попробовать со мной» (!)… Этого нельзя было допустить ни в коем случае! Тогда я сказал ему, что будет лучше, если я пойду, как всегда, на дело один и что пора ему оставить свои заблуждения на мой счет. В ответ он кивнул. Значит, понял, что я хотел ему сказать (хотя когда он рассмеялся, мне стало как-то не по себе).

То, что мы с ним люди совершенно полярные, я замечал и по другим вещам, например — если взять менее щекотливую область — в том, что касалось политических воззрений.

Однажды, после традиционного вечернего обсуждения, Штрювер проводил меня вниз (неужели все еще заблуждается?). В фойе бродили какие-то подозрительные личности. Я бросил как бы невзначай, что вот, мол, прежде, при социализме, преступность ограничивалась правительственными кругами. Это, конечно, не очень хорошо, но все-таки хотя бы обозримо. Теперь же дело приняло такой размах…

Штрювер в растерянности покачал головой и тут же пригласил меня в бар, пропустить по рюмке виски. Он, дескать, хотел бы поподробнее узнать, что я имею в виду… Я, конечно, тут же его раскусил, я знал, что у него на уме, и потому вежливо отказался.

Такие эпизоды, впрочем, чередовались с совсем другими, когда все было очень мило.

Помню, вскоре после описанного вечера мы сидели у него в номере, составляли отчет. Он — на диване, перед ним на столике — ноутбук.

Он зажег свечку. Все-таки сочельник.

Я занял позицию в кресле — в последнее время я следил за тем, чтобы по возможности находиться от него на безопасном расстоянии, — и начал диктовать ему данные за последнюю неделю.

По телевизору шли новости. Раскрыли какого-то супершпиона из нашей госбезопасности, который много лет работал в брюссельской штаб-квартире НАТО.

Туг Уве, который по ходу дела все посматривал на экран, спрашивает меня — так, между прочим:

— Скажи мне, Хинрих, ты все-таки имел какое-то отношение к «конторе»? Так у вас, кажется, называли раньше это заведение…

— Не-а, — ответил я, глядя на собственный палец, который уже переехал на следующую цифру.

Уве посмотрел на меня так по-доброму и сказал:

— Другого ответа я от тебя и не ожидал.

Все сразу как-то встало на свои места, и мы почувствовали себя как прежде. И хотя былой непринужденности уж было не вернуть, нам удалось сохранить до самого конца вполне хорошие, коллегиальные отношения — можно сказать, почти ничем не замутненные.

Странно, но факт.

«Теперь она нарядная на праздник к нам придет…» Время пошло

С большим интересом, раскрыв рот. Пятница следил за полетом моей тапки, благополучное, хотя и несколько рискованное приземление которой, — в миллиметре от телевизора — он поприветствовал радостным лаем. Сам он при этом и не подумал сдвинуться с места.

В исходной точке этой баллистической кривой, которая, сближаясь по общему вектору движения с диагональю, шла через всю комнату, находился мой диван, моя, так сказать, колыбель, в которую я ненадолго вернулся в связи с переходом на отпускной режим, наступивший 20 декабря сего года. Но отдаться, как в былые времена, беспробудному лежанию я уже не мог себе позволить, да и просто был не в состоянии, хотя мое тело жадно взывало к тому. Неужели я за это время сделался другим? Я — новый человек? Надо же, а я и не заметил.

Во всяком случае сразу после Нового года должен решиться вопрос, буду я начальником или нет. Настало время глубоких раздумий и серьезных решений. По поводу других дел тоже, например по поводу Юлии.

На фоне всего этого демонстративная, неприкрытая бездеятельность Пятницы вызывала у меня крайнее раздражение. В приступе ярости я нащупал вторую тапку и запустил ее вдогонку первой.

Пятница сидел как приклеенный и с места двигаться не собирался.

— Да оторви ты свой зад, ленивая псина! — обрушился я на него. — Давай, вставай, тунеядец! Жизнь, дорогой мой, не может состоять только из того, чтобы спать, жрать, гулять и пялиться в телевизор. Она гораздо больше! Так же нельзя, чтобы изо дня в день, изо дня в день одно и то же, одно и то же! Жизнь должна иметь смысл, понимаешь?! Жизнь каждого человека… и вообще… каждого живого существа… нужно хоть во что-то верить на этом свете, черт побери!

Произнося свой монолог, я сел, а потом даже поднялся с дивана и вышел на середину комнаты, встав прямо против Пятницы. В определенных случаях, когда тебе нужно что-то довести до сведения собеседника, лучше это делать стоя, а не из положения лежа.

— Понимаешь?

Пятница смотрел на меня непонимающими глазами, демонстрируя вместе с тем жажду деятельности.