Комната влюбленных - [76]

— Ты часто лазишь в чужие дома? — спросила она.

Волчок не повернул головы и немного помолчал, прежде чем ответить:

— Поверь мне, я ничего не знал о…

— Я знаю, что ты не знал.

— Если бы я знал, поверь мне, если бы я знал…

Не давая договорить, Наоми обернулась и пристально посмотрела на него:

— Я все знаю. Я все это знаю.

Волчок никогда раньше не видел ее глаз. Теперь он недвусмысленно читал в них, что это «все» значило. Так когда-то глаза ее матери сказали: А ты такой же. Взгляд дочери давал понять, что он никогда не занимал в ее жизни особого места, так что и лишиться ему особо нечего. Вдруг его что-то кольнуло: он увидел ее непослушную челку и быстрый взгляд, и внутренний голос сказал ему — «мое». Волчку пришлось отвернуться, чтобы не выдать переполнявших его чувств.

— Что в пакете?

Волчок посмотрел на маленький сверток в своих руках:

— Книга.

— И что за книга?

— Стихи.

Опять этот пристальный взгляд. Девушка понимающе кивнула.

— Стихи, — повторила она.

Волчок вертел сверток в руках:

— Старая книга. Довольно старая. Не очень дорогая.

— Это ваша книга?

Он кивнул, понимая, о чем она говорит:

— Да, это наша книга. Вернее, когда-то была нашей.

— И ты нашел ее.

Он нашел книгу или книга нашла его? И то и другое. Волчок не знал, ждут ли от него ответа. Они снова замолчали. Мимо проехала машина, они досадливо подняли головы на шум мотора.

Он не умел рассказать свою жизнь в двух словах, хотя больше и не потребовалось бы. Не могла этого сделать и Наоми. Оставалось лишь сидеть в бесконечном, жутком молчании. Наконец Волчок не выдержал мертвой тишины и заговорил.

— Твоя мать, — сказал он, запинаясь, — была, — он быстро поправился, — и остается единственной женщиной, которую я любил. Любил безмерно.

И тогда Наоми подняла голову и засмеялась живым беззаботным смехом, возмутительно непосредственным и звонким:

— Любовь? И это ты называешь любовью?

И снова засмеялась тем же смехом, и все смеялась, смеялась, а Волчок смотрел на улицу, пока она не перестала. И тогда он заговорил с тихим достоинством в голосе. Он сам удивился спокойной выразительности своего тона. Наоми тоже. Она смотрела на него, на этот давно забытый образ из детства, на солдата, который, как и все солдаты, вернулся с воины домой, но оказался не таким, как все. Лицо с фотографии дышало, разговаривало и давало понять, что он внутренне укоряет ее за смех. Как мог бы укорять отец.

— Да. — Волчок кивал, будто только что понял, в чем суть. — Да. Я называю это любовью. — Он произнес это слово с гордостью, как человек, который любил, любил неразумно, но сильно. Теперь он говорил с поразительной убежденностью. — Твоей матери было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас. Я был не намного старше, а по сравнению с ней сущий ребенок. Мир только что развалился на куски, и все мы оставшиеся в живых бессмысленно бродили, гадая, что будет дальше и будет ли вообще. И тогда я повстречал твою мать, и на какое-то время нам удалось подняться над всем происходившим. И поверь мне, на это нужна настоящая сила. Я тогда называл это любовью, и я называю это любовью сейчас.

Он умолк, но взгляд его ясно говорил: «Не важно, что было потом, эта любовь не повод для смеха, так что хватит смеяться, моя девочка. Я здесь. И что, по-твоему, привело меня сюда?» Затем его лицо исказилось, уголки губ поползли вверх, и казалось, что-то готово разорваться у него в груди. Но ничего не произошло. Наоми увидела, как отчаянная гримаса превратилась в подобие улыбки, так что случайный прохожий мог бы счесть весь их разговор непринужденной утренней болтовней.

Волчок затих. Теперь он просто сидел, обхватив колени руками, на крыльце дома ее матери. Первые солнечные лучи упали на пустую улицу. Он был не Мэгвич, не далекий персонаж из туманной юности ее матери, не милая мягкая игрушка, которую можно достать и по желанию убрать, он был ее плотью и кровью — и именно в этом был весь ужас. Волчок не видел, что она встала со ступенек, пока не поднял голову. Она застыла перед ним. Было трудно сказать, чего в ее взгляде было больше: поражения или победы, страха или надежды; чего она больше хотела: поверить в него или от него избавиться.

— Мне надо идти, — бросила она поспешно.

Волчок понимал, что она отнюдь не на работу спешит. Дело не в этом. Ей некуда спешить. Она от него убегала.

Он кивнул. Наоми вздохнула. В этом вздохе таились какие-то пока непонятные, слишком сокровенные чувства, с которыми надо разобраться наедине с собой. Она покачала головой, посмотрев на знакомые дома и дворы, почти не изменившиеся со времен ее детства.

— Я даже не знаю, как тебя называть.

Волчок резко поднялся и неловко шагнул к ней навстречу, будто собираясь представиться. Но девушка отпрянула, и он остановился, просительно глядя на нее:

— Зови меня Аллен. Так меня никто не называет.

Она задумалась, словно пытаясь найти в себе место для этого имени. А потом просто зашагала прочь. Волчок узнал в ее походке свой собственный юношеский задор, и снова внутри что-то кольнуло: «мое». Еще миг, и она уйдет от него, и пути их разойдутся навсегда. И тут она неожиданно остановилась и оглянулась. Ее взгляд не выражал особых чувств, в нем не было ни привета, ни прощания. И все же она оглянулась. Волчок едва заметно кивнул в ответ.