Комната снов - [20]

У другого парня, Питера Лаффина, был грузовик-пикап, и как-то раз мы трое сели в него и поехали из Бостона в Бруклин или Бронкс или куда-то еще за вещами Питера. Они курили травку в машине, а я никогда не курил – меня и так уносило от того, что я в машине, – и они давали мне затянуться. Они знали, как действует марихуана, и знали, что я не знаю, и говорили: «Эй, Дэвид, вот бы сейчас пончика, а?». Я отвечал: «Я бы съел пончик!». Мы брали вчерашние пончики, и я так спешил их съесть, что вдыхал горы сахарной пудры в легкие. Надо было соблюдать осторожность.

Была моя очередь вести машину, мы ехали по скоростной автостраде, и было очень-очень тихо. Затем я услышал, как кто-то сказал: «Дэвид!». Опять тишина. Снова: «Дэвид! Ты остановился на автостраде!». Я смотрел на линии, нарисованные на дороге, и они все замедлялись и замедлялись. Мне так понравилось, что я ехал все медленнее и медленнее, пока линии не перестали двигаться. Я остановил машину посреди восьмиполосной магистрали, а мимо пролетали другие машины! Это было невероятно опасно!

По какой-то причине мы остались на квартире у какого-то парня. Она была освещена несколькими рождественскими гирляндами красного цвета. В его гостиной стоял гигантский разобранный мотоцикл и несколько стульев – казалось, что мы вошли в ад. Затем мы поехали к Питеру и спустились в подвал. Я мыл руки, набирая в ладони темную воду, и вдруг на ее поверхности вырисовалось лицо Нэнси Бриггс. Я просто смотрел на нее. Это был первый раз, когда я курил марихуану. На следующее утро мы погрузили вещи Питера и пошли навестить Джека, который рассказал мне, что некоторые студенты в его институте употребляют героин. Я зашел на вечеринку в доме Джека и увидел там паренька в шелковой рубашке, сжавшегося в углу, – он явно был под героином. В те времена повсюду можно было встретить хиппи, и я не то чтобы смотрел на них свысока, но все это казалось лишь капризом моды. Питалось большинство из них лишь изюмом и орехами. Многие одевались в индийские одежды и называли себя практиками медитации, но я тогда не хотел иметь дело ни с чем, что как-то этого касалось.

Спустя несколько месяцев я вышвырнул своего соседа Питера. Вот что случилось: я пошел на концерт Боба Дилана, а в итоге оказался на месте рядом с девушкой, с которой расстался. Я поверить не мог, что сижу рядом с ней! Очевидно, мы собирались пойти на этот концерт еще когда были вместе, но потом расстались, и я пришел один. Я был потрясен, что она пришла! Я подумал: какое совпадение, что наши места оказались соседними. Они были, кстати, очень плохими, где-то далеко позади, очень далеко от сцены. Был 1964 год, и Дилан выступал без группы – он был один и смотрелся невероятно маленьким. С помощью большого и среднего пальцев я прикинул длину его джинсов и сообщил девушке, что их длина составляла одну шестнадцатую дюйма. Затем я измерил его гитару, и воскликнул: «Его гитара тоже одна шестнадцатая дюйма в длину!». Все это походило на некий магический ритуал, и мной начала овладевать паранойя. Я дождался перерыва и выбежал на улицу. Было холодно, но свежо, я подумал: «Слава Богу, что я вышел», и отправился домой. Возвращаюсь я домой, а там Питер с толпой друзей, и он такой: «Что? Никто не уходит с концертов Дилана!». А я в ответ: «Я, черт возьми, ухожу. А ну проваливай отсюда». И вышвырнул их всех вон. Я помню, как в первый раз услышал Дилана по радио в машине, когда ехал с братом, и мы смеялись, как сумасшедшие. Это была песня “Blowin’ in the Wind”, у нее было очень крутое исполнение, но по-смешному крутое.

Бостонскую Школу Музея я посещал лишь два семестра, и то во время второго не часто на занятия. Единственное, что мне нравилось – класс скульптуры, который располагался на чердаке музея. Эта комната была около семи-восьми метров в ширину, но длина ее составляла не один десяток метров, а потолки были невероятно высокими, и все пространство заливал дневной свет. Здесь имелись большие ящики с материалами, такими, как глина и гипс. Здесь я и учился лепить.

Преподавателя звали Джонфрид Георг Биркшнайдер, и когда он получал свой чек, то немедленно переписывал его на счет бостонского бара с отполированной до блеска стойкой из темного дерева метров тридцать длиной – попросту напивался. Его подругу звали Натали. Когда я уезжал на Рождество в Александрию после первого семестра, то пустил его и Натали пожить у меня. Когда я вернулся, они никуда не уехали из моей квартиры и прожили со мной еще несколько месяцев. Я рисовал в одной комнате, другую заняла Натали, а он просто сидел со мной, но это мне не мешало. Он открыл мне «Мокси» – аналог колы, который пили в Бостоне. Я ее не переваривал, пока не обнаружил, что если положить бутылку в холодильник, крышка отделится, и останется только мягкий лед, очень приятный на вкус. Что стало с Джонфридом Георгом Биркшнайдером, мне неизвестно.

Я ушел из колледжа, и мы с Джорджем отправились в Европу. Мы поехали туда, потому что это мечта любого человека искусства, но наш план был недоработан. Деньги были только у меня – может, и у Джека было немного, если он писал домой, – но тем не менее, мы прекрасно провели время, ну, почти. Единственным местом, которое нам не понравилось, был Зальцбург, и пережив это разочарование, мы отправились в свободное плавание. У нас не было плана. Из Зальцбурга мы уехали в Париж, где провели пару дней, затем сели в настоящий электропоезд «Восточный экспресс» в Венецию, а потом пересели на поезд с угольным отоплением, направлявшийся в Афины. Мы прибыли туда ночью, а когда я проснулся утром, то увидел, что на стенах и потолке моей комнаты расположились ящерицы. Я хотел именно в Афины, потому что отца Нэнси Бриггс перевели, и он должен был приехать сюда спустя пару месяцев, а это значило, что Нэнси могла быть с ним, но в итоге провел в этом городе всего один день. Я подумал, что нахожусь в одиннадцати тысячах километров от места, где хотел бы быть, и просто хотел выбраться отсюда. Думаю, что у Джека были схожие мысли.