Комната - [7]

Он вытирает ладони о штанины, растягиваясь на койке. Кладет руки за голову, глядит на дверь и, не сознавая того, напрягает мышцу ноги в такт своему сердцебиению. Несколько секунд он напряженно вглядывается в запертую дверь,

потом глубоко вздыхает и укладывается поудобней, переведя взгляд на потолок. Некоторое время прислушивается к своему сердцебиению, потом закрывает глаза.

* * *

Он стоял, когда зачитывали обвинение, узнавая слова, но не понимая их смысла, – будто это какой-то другой язык: а именно таковой, соответствующий; бла-блабла… Он стоял слыша, но не слушая. Просто посторонние шумы. Он понимал, что это не сон и он действительно стоял там, но это и все, что он знал на тот момент. Потом судья дал ему слово, и он просто сказал что невиновен. Он едва осознавал присутствие госзащитника рядом, пока тот не сказал ему, что он может сесть. Адвокат сунул ему карандаш и лист бумаги, предложив написать вопросы, которые не стоило обсуждать вслух, пока свидетель давал показания, потому что он не мог слушать его и прокурора одновременно. Он молча взял их, понимая, что это тот самый человек, которому поручено его защищать, при этом он даже не знал его имени. Кто-то, кого он впервые в жизни видит и кто сунул ему какую-то бумажку и карандаш, сказал пару слов, а потом полностью его игнорировал, уставившись в свои бумаги. В общем, он просто сидел молча, пока его защитник таращился в бумаги и время от времени что-то говорил прокурору. Он знал, что тот, кто сидит с ним рядом, уже списал его со счетов, а потому взял в руки карандаш и подался вперед, когда вызвали первого свидетеля.

Он был готов внимательно слушать и впитывать каждое слово и каждый жест свидетеля. Он сидел с карандашом наготове. Чтобы записывать все возможные нестыковки в своем деле, на случай, если его адвокат облажается и пропустит что-то важное, а у него появится оружие, с помощью которого он сам сможет поколебать позицию обвинения.

Первыми свидетелями были арестовавшие его офицеры, и он время от времени начинал было писать, но не мог найти подходящих слов, чтобы точно выразить происходившее в его голове. Чем дольше продолжались свидетельские показания, тем больше росло чувство досады и тем сильней он вжимался в кресло, и вскоре карандаш просто неподвижно лежал на листе бумаги. Он слушал, как судья озвучивает условия для предварительных слушаний, которые утверждались сторонами и вносились в протокол. Затем пошли отказы. В этом было отказано и внесено в протокол; в том было отказано и внесено в протокол… Когда они закончили с условиями и отказами, его адвокат запросил прекращения дела по множеству оснований, цитируя различные дела и решения, а обвинитель возражал и цитировал другие дела и решения. Потом был небольшой перерыв, когда судья удалился для принятия решения по возражениям сторон.

Вернувшись, судья пообщался с обвинителем и защитником касательно отсылок к другим делам, которые они цитировали, потом привел несколько примеров из других дел, а затем отклонил запрос защитника о прекращении дела. После были вопросы и ответы и много другой тупой херни, а его ублюдок защитник просто сидел на жопе ровно, вообще нихрена ни во что не вмешиваясь. Мудила даже не попытался сделать хоть что-то. Полная ерунда. Весь этот сраный процесс был полнейшим фуфлом.

Он не имел представления о том, сколько ему пришлось просидеть в этой уебищной комнате заседаний, но продолжительность и количество вылившегося на него фуфла просто не имели пределов. Наконец этот фарс прекратился и его вывели из зала суда и вернули в камеру.

Он сел на край койки, ничего не чувствуя. Лязгнул засов закрывшейся за его спиной двери. Его глаза налились кровью. Они болели так, будто на веки давил невероятный груз. Свет словно бы царапал их. При этом в теле была энергия. Тело хотело движения. Телу очень хотелось действия. Ему нужно было направление в сторону чего-то……… кого-то. Телу хотелось отскочить прочь от чувства пустоты, которое, казалось, проистекало из боли и рези в глазах и тяжести век. Его голова опустилась на подушку, ноги вытянулись на койке. Рука прикрыла уставшие глаза.

Он попытался было вспомнить происходившее этим днем, но все смешалось. Он знал, что ему следовало напасть на охранника, когда тот открывал дверь этим утром, и разбить его голову о стену, открыть все камеры, чтобы безумные заключенные бросились наутек, убивая каждого мудака в униформе, которого они видели, но боль в глазах помешала этому. Он попытался схватить охранника за шею, чтобы сломать ему позвоночник, но его руки по какой-то причине едва шевелились, и годы и годы спустя они все еще были за мили от его шеи. Он как бы наблюдал за собой со стороны, видя эти едва плывущие по воздуху руки, и орал на них, чтобы они двигались быстрей, быстрей и достали этого охранника, и его тело изгибалось и выкручивалось, чтобы помочь рукам двигаться хоть чуть-чуть проворнее, но они все равно едва-едва шевелились, будто подвешенные в невесомости. Потом, по прошествии бесконечности, он ощутил покалывание в руке, она упала с его лица, и темнота слегка рассеялась. Он с трудом разлепил глаза, поняв, что у него затекла рука, а он пытался заставить ее шевелиться. Он быстро заморгал, поскольку глаза его наполнились светом из плафона на потолке. Его ноги свесились с края койки, а тело приняло вертикальное положение. Несколько мгновений он сидел и тер лицо рукой, потом поднялся и, подойдя к умывальнику, сполоснул лицо холодной водой. Вытерев лицо, он посмотрел в зеркало, изучая прыщ на щеке. Казалось, тот стал еще больше, чувствительней и чуть краснее. Он внимательно его изучил, осторожно потрогал, затем сжал сильнее, пока не ощутил боль как от укола иглой. Убрав палец, он продолжил разглядывать воспалившийся нарыв какое-то время, потом вернулся обратно на койку.