Комната с призраком - [146]

Шел двенадцатый час, когда они поднялись из подвала и сэр Ричард проводил своего гостя в отведенную тому комнату. Весело потрескивал огонь, отбрасывая неровные тени на стены. Тристам прилег на кровать, с опаской чувствуя, как его тело погружается в бездонную глубь пуховой перины. Удобство кровати удивило его. Потушив свечу, он попытался заснуть, лениво наблюдая за скользящими по потолку бликами от камина. То ли от портвейна, то ли от усталости кружилась голова. Он уже засыпал, когда неожиданно вспомнил о священнике-французе, жившем в семействе леди Лантен. Бедняга сошел с ума в этом доме, возможно, именно в его комнате.

После этого Тристаму уже было не до сна. Он лежал, прислушиваясь к глухому стуку сердца, к малейшему шороху в окружавшей его тишине. Где-то за окнами, в парке, заухал филин; чья-то невидимая рука — или это была ветка? — царапнула стекло. Сон прошел. Тристам встал, накинул халат и присел за письменный стол, надеясь успокоить нервное напряжение письмом к сестре.

Вероятно, это было худшее из того, что он мог предпринять. Воображение его распалилось еще сильнее; малейший шорох заставлял его вздрагивать и оборачиваться…

Декан помолчал, разглядывая на свет остатки жидкости в бокале.

— За достоверность всего, что произошло потом, я не берусь поручиться. Могу только привести несвязные обрывки его воспоминаний — это все, что удалось узнать от несчастного в редкие минуты просветления. Увы, слишком редкие… — Декан допил виски. — Кажется, он решил почитать перед сном. Не знаю, были ли какие-нибудь книги в комнате… Во всяком случае, рядом находилась библиотека, так что выбор не составлял проблемы, и бедняга выбрал… Как вы думаете, что это была за книга?

Декан вытащил новую сигару, закурил, выпустив струю дыма в слетающихся, словно неприятные воспоминания, комаров, и продолжал:

— Да, это была тетрадь, исписанная рукой священника-француза. Своего рода исповедь, потому что из нее Тристам узнал о непоправимом грехе, который лежал на совести француза. Когда тот готовился к рукоположению в сан, скончалась его сестра, оставив его заботам сироту-сына. Для нашего священника это была серьезная помеха в карьере, и он без сожаления поместил своего подопечного в приют, полностью сняв с себя ответственность. Прошло двенадцать или пятнадцать лет, и он получает записку с просьбой навестить больного, в котором узнает своего бывшего подкидыша.

Мальчик вырос, обучился наукам в духовной семинарии, однако сейчас, неизлечимо больной, лежал на смертном одре. Тронутый до глубины души, священник остался и ухаживал за умирающим все лето и осень, пока бедный юноша не скончался от туберкулеза точно в канун Дня Всех Святых… в Хелловин.

С тех пор каждый канун Дня Всех Святых священник служил мессу по мальчику. После приезда в Каирн Тиан им все больше овладевала черная печаль: безутешное горе, казалось, сжигало его грудь. Аскетический образ жизни стал для него привычкой, приведя его на грань голодного истощения. Уже тогда были заметны первые признаки надвигающегося сумасшествия. Он знал, что виновен в смерти мальчика, и возмездие настигло его.

Тристама потрясла эта исповедь; дрожь, которую порождала эта история страдания и наказания, была созвучна его собственной душе, стиснутой каменным мешком старинной комнаты. Дом словно наблюдал, выжидал миг, чтобы обрушиться и поглотить свою жертву.

В камине вспыхнул огонь и погас; почерневшие тени слились с темнотой. Тихое движение возникло в углу комнаты, послышался чей-то голос. Нервное возбуждение Тристама достигло предела. Что было сном, а что явью? Увы, на этот вопрос мы уже не получим ответа. Тристам сел, вглядываясь в темноту, и долго не мог заставить себя пошевелиться. Глухой стон сорвался и закружился во мраке, окутавшем комнату. Он прислушался: странный голос становился отчетливее — кто-то невидимый шептал незнакомые слова.

Наконец Тристам совершенно отчетливо различил строфу: «Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa», произнесенную с невыразимым страданием. Латинские слова выговаривались мягко, с французской нетвердостью. Не будучи католиком, Тристам сразу узнал начало канонической мессы. Возбужденный, он продолжал вглядываться в темноту, словно желая прожечь ее взором.

Бесшумно приотворилась тяжелая дверь, словно пропуская кого-то. Тристам ждал. Никого. Никто не вошел. Громадная дверь затворилась так же бесшумно и медленно, как и открылась.

Тристам не мог больше оставаться на месте. Едва сознавая, он встал с постели и вышел из комнаты. Мозг работал с неестественной ясностью, все чувства устремились в темноту, сгущавшуюся перед ним. В странном смешении мыслей он бежал вдоль коридора, толкал двери и снова бежал, пока — едва ли он понимал, как это произошло, — не остановился, озираясь, на пороге часовни, соединенной с домом.

Сумрачные фигуры в ризах застыли перед алтарем, освещенном двумя свечами. Не в силах сдвинуться с места, Тристам стоял и слушал, как странные, лишенные интонаций голоса поют Dies Irae. Лишь отзвучали последние слова, когда он заметил стоящий перед святилищем катафалк с тонкою восковой свечой, горящей в изголовье бедно украшенного гроба. Теперь он знал, по кому пели реквием.