Комната - [3]

"В сущности, меня будут помнить благодаря "Лолите" и моему труду о "Евгении Онегине", - сказал Набоков в 1966 году, имея при этом в виду английского читателя - русскому он будет памятен и "Лолитой", и иными его сочинениями. Можно, я думаю, предположить , что две датированные 1955 годом онегинских строфы "На перевод `Евгения Онегина' " были написаны по завершении собственно перевода пушкинского романа и вдохновлены знакомым всякому переводчику, вообще всякому завершившему некий труд человеку, настроением, вызывающим потребность воскликнуть вслед за классиком: "Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!".

На один из напечатанных здесь переводов я, ползая по Интернету, натолкнулся случайно. Наверное, есть и другие. Какие-то вещи делаются для себя и остаются иным неизвестными. А сколько-нибудь точное представление о чужеязычном стихотворении может, повторюсь, дать лишь свод его переложений. Каждому переводчику падает на душу что-то свое, то, что он и пытается передать в переводе. Каковое высказывание применимо, вообще говоря, также к прозе. Люди, эти "усредненные сосуды", они ведь разные, чем, собственно, и интересны. Как и стихотворения, и переводы.

Нет, усредненные сосуды вовсе не так просты, как кажутся;

это кувшины, запечатанные магом, и никто

даже сам заклинатель

не знает, что в них содержится

и в каких количествах.

Будем читать.

Сергей Ильин

The Room

The room a dying poet took

At nightfall in a dead hotel

Had both directories - the book

Of Heaven and the book of Bell.

It had a mirror and a chair,

It had a window and a bed,

Its ribs let in the darkness where

Rain glistened and a shopsign bled.

Not tears, not terror, but a blend

Of anonimity and doom.

It seemed, that room, to condescend

To imitate a normal room.

Wherever some automobile

Subliminally slit the night,

The walls and ceiling would reveal

A wheeling skeleton of light.

Soon afterwards the room was mine,

A similar striped cageling, I

Grouped for the lamp and found the line

"Alone, unknown, unloved, I die"

in pencil, just above the bed.

It had a false quotation air.

Was it a she - wild-eyed, well-read,

Or a fat man with thinig hair.

I asked a gentle Negro maid,

I asked a captain and his crew.

I asked a night clerk. Undismayed

I asked a drunk. Nobody knew.

Perhaps when he had found the switch

He saw the picture on the wall

And cursed the red eruption which

Tried to be maples in the fall?

Artistically in the style

Of Mr. Cherchill at his best,

Those maples marched in double file

From Glen Lake to Restricted Rest.

Perhaps my text is incomplete.

A poet's death is after all

A question of technique, a neat

Enjambment, a melodic fall.

And here a life had come apart

In darkness, and the room had grown

A ghostly thorax, with a heart

Unknown, unloved - but not alone.

1950

Комната

Ночной отель, и номер в нем,

Где принял смерть свою поэт.

Здесь были черный телефон

И список тех, кого уж нет.

Здесь были: зеркала овал,

Окно, кровать и стул. Везде

Царила тьма. Лишь дождь сверкал

В рекламных вспышках на стекле.

Ни слез, ни страха, только смесь

Из безымянности и тьмы.

Хотя казалось, будто здесь

Покой нормальной тишины.

Лишь иногда автомобиль,

Мелькнув, вновь пропадал в ночи.

Тогда по стенам вкось ползли

Кривые, нервные лучи.

Тот номер - так же полосат,

Как клетка - вскоре стал моим.

Включил я лампу, и строка:

"Один, безвестен, нелюбим,

Я умер" бросилась в глаза

У изголовья на стене.

Кто это был? Карандаша

Не дал ответа жирный след.

Я днем прислугу опросил

И морякам вопрос задал,

Ночного клерка я спросил

И пьяницу - никто не знал.

Возможно, что, включая свет,

Он видел в рамке на стене

Картину: клякс кричащих след

Пейзаж абстрактный в сентябре.

Стиль а-ля Черчилль. Чехарда

Мазков явила наконец

Колонну кленов в два ряда

От Glen Lake до Restricted Rest.

Возможно, мой несвязен стих.

Поэта смерть, в конце концов,

Вопрос лишь техники, земных

Простых вещей, как песнь без слов.

И номер, мрачен, нелюдим,

Подвел безжалостный итог:

Пусть неизвестен, нелюбим,

Но никогда не одинок.

Перевод Игоря Захарова

Комната

На полдороге к небесам,

в отеле номер снял поэт,

два телефона было там

звонить на тот и этот свет.

Там шкаф стоял, как книжный том,

собой два кресла разлучив.

В окне, подсвеченном дождем,

рекламы шрам кровоточил.

Казалось, комната следит

за мной, припудрясь пылью дней,

и сохранять обычный вид

ей с каждым часом все трудней.

Ночную улицу разъял

автомобиль на тень и свет,

и по обоям пробежал

стального отблеска скелет.

Уже обжившись, поутру

включил я лампу в темноте,

вдруг надпись на стене: "Умру

в забвении и пустоте".

Кто пересек обойный шов

бог знает сколько лет назад

она, за чьим карандашом

не поспевал безумный взгляд?

Иль он - с залысиной толстяк?

К портье и горничным потом

я приставал и так и сяк

с расспросами. Не знал никто.

Не удалось дознаться мне:

Кто в горький миг увидеть мог

Пятно картины на стене

Под выключателя щелчок?

Увидеть красной краски всплеск,

изображавшей листопад

в кленовой рощице - бурлеск

деревьев, выстроенных в ряд.

Но всякий стих суть жизни срез,

частица жалкая ее.