Комната на Марсе - [83]

– Когда я выберусь отсюда, может, смогу как-то помочь тебе, – сказала Сэмми.

Я знала, что она говорит всерьез, но Сэмми не задерживалась на воле и едва могла помочь себе. Она желала мне добра, но у нее хватало и своих проблем.

Я написала, наверно, писем сорок куратору по делу Джексона. Куратор ответил мне только раз, коротко сообщив, что меня лишили родительских прав, и предложив нанять адвоката по семейным делам, если я намереваюсь обжаловать лишение родительских прав, но мне нужно понимать, что родительские права возвращают только в самых редких случаях.

Серенити Смит находилась под особой охраной уже почти год. Некоторые перестали бороться с ней, посчитав, что ее никогда не переведут в общую категорию. Но Лора Липп продолжала борьбу. Это была ее страсть. Некоторые считали, что Лора Липп была негодным лидером для такой группы, поскольку она убила своего ребенка, новорожденного, чтобы отомстить мужчине. Две молодые зэчки, из первоходов, решили сделать себе имя – они побили Лору и остригли под корень.

После этого Лора не высовывалась. Движение против мисс Смит набрало силу благодаря смещению Лоры. В дело включилась норвежка. Она стучала на женщин, державшихся за руки, в нарушение устава Стэнвилла. Также между заключенными запрещались объятия и любой продолжительный физический контакт.

– Это просто туши свет, – сказала норвежка. – Я не стану жить с извращенками. Они хотят впихнуть мужчину к нам в кутузку и ожидают, что мы это проглотим.

Норвежка говорила о Стэнвилле так, словно была здесь главным гопником на страже семейных ценностей, гордой защитницей устава, а не просто одной из множества жалких и озлобленных зэчек. Слеза тоже подключилась, вероятно, потому, что агрессия и избиение людей давали ей разрядку. Слеза и Конан, давние кореша, сцепились из-за этого.

– Как ты можешь не хотеть защитить сестру? – спрашивал Конан, взывая к ее расовым корням.

Слеза сказала, что ей меньше всего нужны всякие ублюдки из гетто в ее норе. Они подрались на кулаках в сортире в главном дворе, и Конан выиграл. Слезу выставили из нашей камеры.

– Кто-нибудь выбирался за забор под напряжением? – спросила я Сэмми.

Мы гуляли по нашей дорожке, подальше от микрофонов дозорных постов.

– Двое ребят в Стэнвилле.

– Но как?

– Они использовали что-то деревянное, чтобы приподнять забор, и подлезли снизу. Наверно, ручку от швабры. А в Долине Салинас чувак забрался на забор. Он как-то заземлил себя. Почти перелез, и его застрелили.

Мимо пробежал Конан.

– Я тут бегу и вижу рядом с сортирами такую белую фигуру, мужика, с раскрытыми руками. Он был в белой одежде, а штаны как бы расширялись книзу. Я подумал, это Элвис, ну, знаете, из бурных лет, когда он растолстел и стал носить эти дурацкие очки. Но, когда я подошел поближе, это оказались мусорные баки.

У Конана ухудшалось зрение из-за диабета. Он записался на прием к помощнику медработника, заменяющего нам врачей, через восемь месяцев.

– Эй, какую тачку водил Элвис? – спросил меня Конан.

Я не стала смеяться над тем, что он принял мусорные баки за Элвиса. Он всегда заговаривал о машинах, когда замечал, что я кисну.

– «Штуц», – сказала я, но без всякого чувства. – Он водил «штуц блэкхок».

Джимми Дарлинг ездил в Грэйслэнд с камерой и сказал, что снимать там нечего. Не на что смотреть. Кроме граффити на стене снаружи.

Я спросила его, разве там все не прилизано напоказ?

Ну да, сказал он, так и есть.

А как машина?

Машина, сказал он, была как Дева Мария на гренке. Только сфотографируй ее – и чудо исчезнет. Он осмотрел самолеты за отдельную плату. Личные реактивные самолеты Элвиса. Внутри одного была двуспальная кровать. Поперек нее, поверх одеяла, был натянут сверхширокий ремень безопасности. Глядя на эту кровать с ремнем безопасности и на хозяйское кресло у окна, Джимми Дарлинг почувствовал дух Элвиса, рассекающего поздней ночью небо, одинокого как черт, и никого рядом в его самый темный час. В том самолете Джимми Дарлинга овеяла неприкаянная душа Элвиса.

Хаузер тоже знал механический музей на пляже Оушн-бич. Он сказал, что видел там, как кукла Сьюзи танцует канкан. Еще там была камера обскура, где на большом блюде показывались пенные волны. И бухта Келли, которая среди моих подруг связывалась не с сёрфингом, а с выпивкой и мальчиками. Там же был огромный знак с надписью «Игровая площадка», но ничего похожего поблизости не было. Только выбеленный солнцем знак рядом с фальшивой скалой, созданной, якобы чтобы дурить японцев во время войны.

Хаузер сказал, что на Ирвинг-стрит есть пиццерия, где в витринах крутят тесто.

Я видела все это. Тонкие, посыпанные мукой блины, падающие на руки тестомесам в колпаках, которые крутили их в воздухе, растягивая вширь, и снова подбрасывали. Я видела большущий венок на закрытых воротах однажды утром, когда умер старик, патриарх этой пиццерии. Я еще никогда не видела такого огромного венка. Мне было восемь или девять лет. Неприятности были еще впереди. Цветы для меня связались со смертью. Из-за того огромного венка.

Я видела мерцающую гладь океана с Ирвинг-стрит, как она поднималась в ясный день, там, где заканчивались авеню, словно дышала, как что-то живое.