Комната на Марсе - [66]
– Пытаюсь помочь человеку! – повторял Алекс все время.
Сразу после Рождества новое иракское правительство повесило Саддама Хусейна. Гордон и Алекс смотрели это по интернету.
– Он держался молодцом, – сказал Алекс. – Над ним смеялись во время казни, и все же я чувствую, последнее слово осталось за ним.
Гордон один доехал по мосту до Сан-Франциско и поел во вьетнамском ресторане, о котором ему рассказала ученица, Роми Холл. Не то чтобы она его рекомендовала. Просто упомянула в числе мест, по которым скучала. У повара, как она сказала, есть забавная привычка. После того как он использует свои щипцы, он дважды щелкает ими и дергает себя за рубашку. От этого у него на халате большое жирное пятно. А его отец сидит наверху, там, где ванные комнаты, все время курит и шинкует мясо. Когда Гордон пришел туда, этот повар был на месте. Он дважды щелкнул щипцами и потянул за свой халат. Отец был наверху, куря сигарету за сигаретой и шинкуя здоровый шмат мяса.
На Новый год они с Алексом отправились на вечеринку в Окленде, типичную толкучку, где незнакомые люди на кухне спрашивают друг у друга всякую чушь, вроде «кем ты работаешь?» и «откуда ты?». Женщины уделяли особое внимание Гордону, поскольку еще не выяснили, что с ним не так, в отличие от остальных мужчин на вечеринке, как пояснил ему Алекс. Среди них были бывшие аспирантки, переведшиеся с кафедры филологии, риторики или сравнительного литературоведения на психоанализ. Они не только осваивали теорию, но и оттачивали навыки на практике. Алекс сказал, что ему поставили диагноз истеричного самца, а точнее, так его заклеймила одна дамочка, которая хотела переспать с ним, но нашла его слишком своенравным и недостаточно компанейским для серьезных отношений.
Когда Гордон уклончиво высказался о своей работе после того, как его спросили несколько раз, женщины на кухне облепили его точно саранча.
– Правда? В тюрьме? Это, должно быть, тяжело.
– Тюремные надзиратели. Я бы не вынесла находиться с такими людьми.
– Они даже не могут носить свою одежду. Как копы, даже хуже. Вот же уебищная жизнь.
Женщины принялись взахлеб обсуждать, что за отбросы общества должны работать надзирателями. У Гордона не хватило смелости, а может, решимости спросить, а был ли кто-нибудь из них знаком с тюремными надзирателями. Хотя с какой стати ему защищать надзирателей? Он сам их ненавидел. Но если бы кто-то из этих женщин выглянул из своего кокона, они бы увидели, что тюремные надзиратели – это несчастные люди без всяких перспектив. Недавно один из них вышиб себе мозги на вышке в долине Салинас. Он мог бы рассказать им об этом, вступив в аргументированный спор. Но разве было не ясно? Они даже не носят свою одежду. Это напомнило ему случаи из собственной аспирантуры, когда его наставники походя критиковали людей, о которых совершенно ничего не знали.
Как первый и единственный отпрыск своей семьи, получивший так называемое высшее образование, Гордон, возможно, отличался чрезмерной чувствительностью. Он сталкивался с людьми в докторантуре, с горячностью объявлявшими себя выходцами из рабочего класса или заявлявшими, что один из их родителей не имел высшего образования или что их семья была «бедной», хотя и посещала колледж. Так или иначе, если кто-то громко настаивал на своем пролетарском происхождении, это было показателем для Гордона, что они привирают. Если бы они вышли из такой среды, как сам Гордон, они бы старались скрывать это, как скрывал он, потому что сам факт его первенства в своей семье показывал, насколько неустойчивым было его положение.
Некоторых из присутствовавших на вечеринке Гордон знал по департаменту образования – теперь они были постдокторантами и рассказывали о предстоящих рабочих собеседованиях и академических контрактах на издание своих трудов, как будто это было кому-то интересно. Женщины то и дело ставили кавычки в воздухе, как делают студентки, желая показать дистанцию между собой и словами, которые они произносили, эти неуклюжие ученые женщины, которые когда-то казались ему миловидными. Гордон не хотел обсуждать свою жизнь с этими людьми. И, чтобы не чувствовать своей отчужденности, накачивался алкоголем.
На следующий день их с Алексом ждало похмелье.
С Алексом Гордон мог хотя бы частично выразить, каково ему было в Стэнвилле. Он рассказал ему о своих ученицах, упомянув в их числе Роми Холл как одну из тех, кому он помогал или пытался помочь, и сам понял при этом, что она была для него чем-то большим.
Алекс стал расспрашивать его об отношениях с заключенными и заговорил о Нормане Мейлере и Джеке Генри Эбботе. Алекс сказал, ему интересно, должен ли Мейлер отвечать за то, что случилось после того, как он добился освобождения Джека Генри Эббота, своего любимчика.
Гордон возразил против такого определения.
– Ну да, ну да, – сказал Алекс. – Он был не любимчиком, а личностью. Но понимал ли это Норман Мейлер?
Когда Гордон снова вышел на работу, тюремное начальство установило режим из-за тумана. Это был не настоящий туман, а дымка от воздушного опыления миндальных полей, окружавших тюрьму. Режим означал, что все сидели по своим камерам. Ни работы, ни занятий, никакого передвижения. Гордону заплатят за то, что он ничего не делает, как и всем остальным, но он испытал сожаление. Оттого, что не увидится с ней и не скажет, что побывал в ее вьетнамском заведении на Шестой улице.
