Комната чудес - [6]

Итак, в воскресенье я вышла из больницы с надеждой в сердце, но с омертвевшей душой. Я вроде бы проявила полную готовность вступить в борьбу, и медсестры были рады меня поддержать, особенно одна хорошенькая блондинка, напомнившая мне телеведущую Софи Даван – перед ней я прямо на камеру призналась бы, до чего мне плохо. Но где-то внутри меня звучал тошнотворный голосок, которому придавала уверенности ночь, проведенная в интернете в поисках информации на тему комы (интернет в подобных случаях способен обретать особую разрушительную силу). Этот голосок нашептывал: «Все это ни к чему», «Третья стадия комы – это безнадежно», «Вспомни Михаэля Шумахера – он уже годы в таком состоянии», «А что, если он очнется, но будет овощем?», «А что, если он так и не очнется?». Иначе говоря, меня поминутно швыряло от самого беспросветного отчаяния к самому оголтелому оптимизму; по-моему, больничный персонал заподозрил, что у меня не все в порядке с головой. Мне хотелось сказать им, чтобы не беспокоились, потому что я всегда такая, просто сейчас это мое свойство приняло экстремальные формы, но я сомневалась, что это их успокоит. В любом случае мне надо было что-то с этим делать, пока я и в самом деле не рехнулась.

Меня пустили к Луи. Я провела с ним целый день. Мой мальчик спал. Я все ждала, что вот сейчас он проснется, заворочается и пробурчит, что сегодня воскресенье и незачем его так рано будить. Я отдала бы все на свете, лишь бы услышать его недовольное ворчанье, от которого обычно впадала в дикое раздражение. Но ничего похожего я не дождалась. Ничего не происходило. Благодаря аппаратуре он дышал равномерно, но грудь оставалась единственной частью его тела, подававшей признаки жизни. Большую часть дня я держала в ладонях его руку. Подолгу гладила ему пальцы. Медленно и терпеливо массировала ему ноги. Тепло его тела действовало на меня успокаивающе. На лице мне разрешили трогать только щеки. Я закрывала глаза и как наяву видела ямочки – они всегда появлялись у него, когда он улыбался. Я много плакала. Слезы капали мне на руки, в которых я сжимала его руки. Насколько я понимала, это было в порядке вещей. Я пела ему колыбельные. С десяток раз – его любимую; он даже в свои двенадцать лет часто просил, чтобы я ему ее спела. Я сочинила ее сама, и мелодию, и слова. Наверняка это была самая корявая из всех колыбельных. Наверняка – самая прекрасная для него. И для меня.

Солнце село. Мне стало страшно. Я боялась возвращаться в пустой дом. В дом, где нет его. Открыть дверь. Вдохнуть его мальчишеский запах – он каждое утро старательно пшикал на себя дезодорантом для подростков. Собрать его грязную одежду, как обычно брошенную на пол в коридоре. Что-то съесть. Лечь спать. Ворочаться без сна. Накануне мне вкололи успокоительное, а я так вымоталась, что в конце концов отрубилась и заснула тяжелым сном без сновидений. Но эта ночь без него будет другой. Предчувствуя это, я, как могла, тянула время, делая вид, что не понимаю медсестер, которые все настойчивее намекали мне, что пора уходить – не ночевать же я здесь собралась. Вся эта история – надолго, и мне понадобится много сил. Ради него. Я несколько раз его поцеловала, шепча ему на ухо всякие глупости, понятные только нам двоим, выпрямилась и вышла из палаты, оставив позади свое дитя и всю свою прошлую жизнь. Отныне мне предстояло существовать в пространстве «после».

Домой я решила идти пешком, надеясь, что после кондиционированного воздуха больницы мне будет полезно подышать уличным. Я прошагала несколько сотен метров посреди плотной толпы парижского вечера и вдруг вспомнила о водителе грузовика, из-за которого опрокинулась вся моя жизнь. Полицейские пытались со мной поговорить, но я была в таком состоянии, что врачи посоветовали им пока меня не расспрашивать. Впрочем, они сказали, что обязательно должны меня выслушать. Позже они и правда вернулись, и мы минут десять беседовали. Они просили меня рассказать, как все это произошло, но я мало чем могла им помочь. Тем не менее я хотела, чтобы правосудие свершилось, и мало-помалу выпустила на волю свою жажду мести по отношению к водителю грузовика. Полицейские прекрасно меня поняли и постарались умерить мое пылкое стремление навечно законопатить этого человека в тюремной камере; они объяснили, что ведется следствие, что у них есть несколько свидетелей, давших точное описание инцидента; кроме того, сохранились записи с уличной видеокамеры, и я не должна сомневаться, что справедливость восторжествует. Правда, один из них успел шепнуть мне, что, видимо, имел место несчастный случай, что за рулем грузовика сидела женщина, мать двоих малолетних детей, что она сама в ужасе от случившегося и что выводы, к которым придет следствие, мне, скорее всего, не понравятся. Свидетели сходились в показаниях: судя по всему, Луи потерял управление скейтом и избежать столкновения было практически невозможно, что бы ни предпринял водитель, чья ответственность, соответственно, представлялась весьма ограниченной. Тут меня прорвало: я обрушилась на полицейских с обвинениями в полной некомпетентности; я кричала, что просто так этого не оставлю, что эта мерзавка запудрила им мозги, раз они поверили, что она тут ни при чем; под конец я обозвала их уродами и ублюдками и наградила еще парочкой эпитетов, которые сегодня затрудняюсь воспроизвести. Я вскочила с места, потрясая кулаками, но в этот миг в палату вошла Софи Даван с санитаром – они-то меня и удержали. Силы покинули меня, я опустилась на холодный зеленый линолеум, к ногам красотки-телеведущей, и зашлась в истерических рыданиях. Полицейские спокойно заметили, что прощают мне оскорбления и агрессивные действия в свой адрес, поскольку видят, что я не в себе, пожелали мне мужества и удалились. Я потеряла не только будущее своего сына – я утратила всякое достоинство. Известие о том, что за рулем грузовика сидела женщина – как и я, мать, – не помешало мне пожелать ей наихудшей кары, хотя я ничегошеньки о ней не знала.