Коммунизм - [40]

.

Соответственно, Мао отметал довод о том, что изобретение термоядерного оружия покончило с войной как политическим действием. Он презрительно отзывался об атомной бомбе, называя ее «бумажным тигром, которым реакционеры стараются запугать народы. Кажется страшным, но в действительности ничего страшного нет»[7]. Далее он заклеймил как предательскую начатую в 1968 году политику заключения договоров о контроле над вооружениями, и его возмущало представление, будто термоядерная война проложит конец жизни на земле. С поразительной беззаботностью он писал:

Если дойдет до худшего и половина человечества погибнет, другая половина останется, тогда как империализм будет повергнут в прах и весь мир станет социалистическим; через несколько лет появятся новые 2700 миллионов человек и наверняка даже больше[8].

Сохраняя верность сталинской линии, он отверг послесталинскую стратегию поддержки режимов, установившихся в бывших колониях, — таких как правление Неру в Индии и Насера в Египте.

Но как ни велики были расхождения в стратегии и тактике, глубинной основой разраставшегося конфликта, который в 1969 году вылился в столкновения на советско-китайской границе, были не они, а вопрос о гегемонии в мировом коммунистическом движении. Москва всегда настаивала, что ей принадлежит безусловное лидерство в этом движении, и от этого своего притязания, формально закрепленного в 1920-м в уставных документах Коминтерна, она никогда не отказывалась. В 1956 году в Варшаве, выступая без протокола, Хрущев поведал, что Сталин говорил Мао, будто Москве должно принадлежать последнее слово во всех делах, касающихся коммунистического лагеря. После 1956 года Мао отказался играть по этим правилам, потому что, как отмечено выше, в преемниках Сталина он видел предателей марксизма-ленинизма. Теперь он считал самого себя не только равным московским правителям, но и полагал, что превосходит их. Даже не став еще правителем Китая, он стал возводить себя в авторы марксистского учения, рассчитанного на страны, лежащие за пределами Запада, в которых совершать революции предстояло крестьянству. Уже в 1945 году, утверждал один из его близких сподвижников, «великим достижением Мао Цзэдуна стало изменение марксизма как европейского учения и придание ему азиатской формы», в которой оно будет направлять огромную часть человечества, живущую в тех же условиях, что и китайцы. Позднее, стремясь вытолкнуть Советский Союз из Африки, Пекин обратился к расистской аргументации и стал обвинять русских в том, что они, будучи «белыми», совершенно не в состоянии понимать жителей Востока или африканцев. В Китае Мао прославляли как пророка истинной веры. Вполне типичным было название книги, изданной в Пекине в 1966 году: Сияние мысли Мао Цзэдуна озаряет весь мир. Таким образом, «то, что начиналось как спор о выборе революционных стратегий, стало зародышем борьбы за власть в международном коммунистическом движении»[9]. Советско-китайский конфликт выявил основополагающий и неисправимый изъян коммунистического дела. Он показал, что коммунисты других стран готовы принимать руководство Москвы лишь до тех пор, пока у них нет существенной внутренней опоры у себя дома, и они зависят от поступления финансовой и военной помощи из Москвы. Но при таком положении вещей их место оказывается на обочине национальной жизни, и они пребывают в бессилии. Если же они завоевывают на родине значительную поддержку, как это случилось в Югославии и в Китае, они становятся самостоятельной политической силой, то есть существенным приобретением для международного коммунизма, но в этом случае не желают больше следовать указаниям русских или признавать верховенство интересов Советского Союза. В результате возникало противоречие: чем больше коммунисты других стран преуспевали, тем более независимыми они становились, и тем меньше Москва могла ими управлять. Москве поэтому приходилось решать, чьи интересы отстаивать — собственные или международного коммунистического движения. Если советское руководство всерьез намеревалась добиваться распространения коммунизма, ему следовало отказаться от притязаний на ведущую роль и от теории, утверждавшей, что интересы коммунизма и интересы Советского Союза — это одно и то же. Но тогда международное движение распалось бы на части и оказалось во власти центробежных сил, утратив в результате то, что Ленин считал важнейшим достоянием своего режима — строгий централизм.

Стратегия поддержки антиимпериалистических сил третьего мира, которую после смерти Сталина взяли на вооружение его преемники, в 1950-е годы выглядела гораздо более осуществимой, чем за тридцать лет до того, потому что после второй мировой войны имперские державы предоставили независимость большинству своих колоний. В их числе были такие густонаселенные и стратегически расположенные страны, как Индия, Индонезия и Египет. Во главе их стояли неопытные, обычно испытывавшие недостаток в денежных средствах национальные лидеры, которые в политическом суверенитете видели всего лишь первый шаг на пути к подлинной независимости, которая должна опираться на экономическую самодостаточность. Они восторгались Советским Союзом как страной, вырвавшейся из отсталости и набравшей индустриальную мощь; они хотели брать с него пример и гостеприимно встречали советников и помощь из Москвы. В ряде случаев честолюбивые диктаторы смотрели также на Советский Союз как на гарантию своего пребывания у власти: в обмен на провозглашение своих стран «социалистическими» они получали поддержку спецслужб и вооруженных сил коммунистического блока в противодействии своим внешним и внутренним соперникам.