Коммунальная страна: становление советского жилищно-коммунального хозяйства (1917–1941) - [89]
Открытая нэпом возможность «делать деньги» на сдаче в аренду жилищного фонда заставляла местных чиновников забывать о «классовой солидарности». Даже в судах нередко, по утверждению Ю. Ларина, жилищные дела решались в пользу нэпманов[726]. Например, в Ленинграде один из особняков 6 лет находился в безвозмездной аренде у актера Ксендзовского, который регулярно «смазывал» заведующего комотхозом за хорошие арендные условия[727]. Не были редкостью случаи, когда владельцы городских квартир возвращали себе дачи (иногда даже несколько), в то время как другие лишались единственного жилья. То есть жилищные нормы существовали скорее на бумаге и применялись в основном по отношению к неимущим слоям населения. Размер арендной платы также устанавливался произвольно и зависел как от аппетитов чиновника, так и от пределов «благодарности» квартиросъемщика. За определенное «вознаграждение» местные власти могли и не замечать излишков площади. Введение в апреле 1926 г. с санкции ВЦИК РСФСР конкурса на звание «подходящего» домовладельца на практике расширило возможности взяточничества в этой сфере[728].
Письмо группы евреев из городов и местечек Могилевского округа Подольской губернии во ВЦИК (1924 г.) рисует жалкую картину частного жилого сектора, состоявшего из «домишек» из одной комнатушки и кухни. Они жаловались в столицу, что начальник местной милиции под страхом «антисанитарных актов» заставляет их изо дня в день чистить улицы, которые «гораздо чище, чем в Москве». Даже «проведение в местечке электричества» они рассматривали как очередной способ выкачать «последние монетки» из населения, которому «светло и без электричества»[729]. В августе 1926 г. рабочий депо Вязьма коммунист Г.Ф. Привольнев жаловался И.В. Сталину, что в «настоящее время дают квартиры более зажиточным семьям», а должны, по его мнению, обеспечивать жильем в первую очередь семьи с доходом до 10 руб. на едока[730].
С ростом городского населения в 1926 г. на одного человека в Москве по норме приходилось уже 5 кв. м жилплощади. В эти годы власти ввели практику «самоуплотнения», когда управдомы предлагали жильцам самостоятельно найти себе соседей на «излишки» площади. Что из себя представляло в эти годы подобное «уплотненное» жилище, наглядно свидетельствует воспоминание поэтессы И. Одоевцевой: «В Москве, на Басманной в квартире из шести комнат двадцать один жилец всех возрастов и всех полов живут в тесноте и в обиде:
Параллельно этому происходила переориентация быта от семейного к общественному. Жилищная политика новой власти, помимо ярко выраженной проблемы дефицита жилья, определялась рядом других, в том числе идеологических, факторов. Идеальным вариантом расселения считались появившиеся в 1918–1919 гг. дома-коммуны, призванные стать образцовыми домами для трудящихся и школой коллективизма, освободить женщину от рабского домашнего труда, приучить людей к самоуправлению и способствовать отмиранию семьи и переустройству быта. Впрочем, коммунальные проекты 1920-х годов предусматривали личное жизненное пространство семьи (спальни, ванна, реже – кухня), а коммунальное пространство предназначалось для совместной деятельности жильцов – комнаты для занятий по интересам, общественные столовые и т. п. Например, в Магнитогорске первые капитальные дома строили по проекту, который вообще не предусматривал кухонь, поскольку предполагалось, что все будут питаться в общественных столовых.
В октябре 1923 г. в Москве открылся первый дом-коммуна для рабочих завода «Динамо» без кухонь, ванн и детских комнат. Коммунальная организация жизни (одна кухня на всех и использование прихожей как места общего пользования) была не только неизбежной в условиях дефицита жилья, но и полностью отвечала новой социально-политической и идеологической системе. Более того, коммунальные идеи находили довольно широкую поддержку в рабочей среде. Так, в 1926 г. в № 4 журнала «Современная архитектура» были опубликованы результаты опросов общественного мнения о коммунальных домах. Поразительно, что, хотя все участники опроса отстаивали право на уединение, домашний уют (символом последнего выступала отдельная квартира) не относился респондентами к разряду необходимых жизненных условий.
В 1920-е годы в столице появилось еще несколько домов-коммун, хотя большинство проектов осталось на бумаге. Наиболее радикальные архитекторы предпочитали проектировать коммунальные квартиры для рабочих с общими кухнями и ванными, так как «жизнь в коммуне» требовала упразднения семьи как частной экономической общности и замены ее коллективным хозяйством. Впрочем, Экономический совет в 1927 г. постановил обратить внимание ведомств, осуществлявших жилищное строительство, на «целесообразность проведения в жизнь строительства типов домов с коллективным использованием вспомогательной площади». Таким образом, экономические требования совпадали с идеологическими декларациями: социалистический город должен преодолевать противоположность города и деревни и, главное, противостоять капиталистическому общежитию. При таком подходе место для сна, отдыха, личной гигиены и частной жизни вполне могло соответствовать одной комнате. В 1929 г. был спланирован такой настоящий дом-коммуна, принятый за образец массового строительства. Его планировка предусматривала одну общественную кухню и одно общее пространство. При этом размер комнат был минимальным, чтобы сократить время пребывания там и расширить, в свою очередь, коллективное времяпрепровождение.
