Коммод. Шаг в бездну - [12]

— Стоит ли, Луций, прерывать наш пир серьезными рассуждениями, тем более философской оценкой характера и нравов квадов, буров, маркоманов и прочей варварской сволочи? Не лучше ли оставить этот разговор на завтра, когда судьба родины потребует от нас взвешенных и далеко идущих решений? Есть ли смысл обсуждать за столом то, что требует дневного света, трезвой головы и ясного ума? К тому же я не вижу жареных лебедей, о которых было столько сказано за сегодняшний день.

— Действительно, как насчет журавля и лебедей? — император обратился к стоявшему в дверях Клеандру.

— Еще не дошли, господин. Их обжаривают на вертеле под присмотром нашей гостьи.

— Как под присмотром гостьи? — возмутился император. — Разве место Кокцеи в поварской, а не за нашим столом? Разве Клиобела не может сама дожарить лебедей? А ну‑ка, пригласи сестру нашего уважаемого Матерна, я хочу лично выразить ей свои восторг и послушать, где она научилась так любопытно фаршировать уточек. Яблоки просто изумительные. Как считаешь, Тигидий?

Коммод глянул на префекта.

Тот, застигнутый с полным ртом, одобрительно кивнул. Когда прожевал, отважился закончить мысль, которую вынашивал все это время.

— Прости, цезарь, долг обязывает меня поделиться вот каким наблюдением. Меня поразила неколебимая убежденность варваров, что служение родине есть служение императору. Я не могу понять, как тебе удалось внушить чуждым Риму людям такое глубокое и искренне почтение к себе, тем более что в наших собственных рядах порой не всегда встретишь необходимое уважения к личности цезаря. Порой случается, что даже к его советам подданные относятся спустя рукава.

— Ты не прав, Тигидий, — неожиданно откликнулся Матерн, и префект тут же отметил: «Уже по имени, голодранец!..» — однако вида не подал, а всем корпусом повернулся в сторону охотника.

— Армия верит в тебя, Луций, — упрямо продолжил охотник. — Среди нашей братии только и разговоров — этот, мол, проломит башку упрямым германцам. Этот сумеет вмазать им железным кулаком.

— Вот и я говорю, — подхватил Переннис. — Все вбили себе в башку, что следует поступать так‑то и так‑то, и требуют от императора исполнения чего‑то пусть и величественного, но задуманного в прошлую эпоху, другими людьми, преследовавшими иные цели. Спора нет, это были достойные люди, однако задумайся — что, если существует иной способ решения северной проблемы.

— Что‑то я не понимаю, к чему ты клонишь, — нахмурился Матерн.

В этот момент Клеандр ввел в триклиний заметно оробевшую Кокцею.

— Подойди, красавица — пригласил ее император. — Займи место рядом со мной. Мое сердце полно благодарности и восторга при виде столь умелых ручек и такой прекрасной головки.

Клеандр чуть подтолкнул девушку — та, неожиданно для Перенниса возмущенно и грозно глянула на спальника, потом уже вопрошающе на брата. Тот расплылся в улыбке, всем видом показывая, что компания добрая, дружеская. Кокцея чуть сдвинулась с места, затем грациозно приподняв девичью тогу и села на верхнее ложе. На самый краешек верхнего, ближайшее к выходу места.

— Нет, нет, — поднял руку император, — устраивайся рядом со мной, на среднем ложе. Ты заслужила, чтобы тебе оказывали почет.

Кокцея поднялась, села в ногах у императора. Как только раб обслужил гостью — подставил перед ней круглый столик на изогнутых ножках, расставил тарелки, налил вина, Коммод поднял тост за «золотые руки и золотую головку». Затем обратился к Переннису.

— Продолжай, Тигидий.

— Я к тому, что только принцепс имеет право принимать окончательное решение, а мы, его подданные и слуги, обязаны без раздумий выполнять предначертанное. И твое дело, Виктор, — обратился он к охотнику, — исполнить приказ, не сомневаясь и не пытаясь осмыслить его. Более того, твоя обязанность в меру своих сил помочь цезарю принять верное решение, ничего не пожалеть для него — ни своей головы, ни имущества, ни жизни, как, впрочем, и жизней своих родственников.

— Ну, это ты хватил, — возразил император. — На все про все приказов не хватит. Есть и иные узы, например, дружба, привязанность…

— Конечно, великий, — кивнул префект. — Но даже в подобных вещах никто не имеет права отказать принцепсу. Разве не так, Матерн? Вообрази, что произойдет с государством, если каждый решит, что он сам себе голова, и исполнение его желаний — это безусловная обязанность других, но только не его самого. Согласись, солдат, что если в армии, в каждом подразделении должен быть один командир, то и в государстве должен существовать человек, которому передаются все полномочия. Я, например, знаю свои права по отношению к вверенным мне солдатам и не желаю переступать границу запретного для меня. Но уже у главнокомандующего эта черта отступает к горизонту — он, например, может казнить тебя за любую провинность, и никто не спросит у него отчета. Если продолжить сравнение, то права повелителя должны уходить за горизонт, то есть нам, простым подданным не дано в полной мере оценить, чем вправе распорядиться цезарь и чем не вправе.

— Говори яснее, Переннис, — грубо прервал его Матерн.

— Охотно, — без всякой обиды отозвался префект. — Предположим, что цезарь страдает, и ему непременно требуется унять душевную боль и тяготы организма. Опять же предположим, что твоя сестра понравилась ему, и он решит оставить ее на сегодняшнюю ночь в своем дворце. Как ты отнесешься к такому обыденному и понятному в мужчине желанию? Решишь ли ты, что какой‑то чужак покушается на твое семейное право распоряжаться судьбой сестры, или согласишься, что воля принцепса в этом вопросе священна?