Комментарий к роману «Евгений Онегин» - [380]

на английский язык хуже, — пожалуй, все-таки безграмотные и вульгарные вирши Эльтона (1936, 1937). Глаже всех перевод Дейч-Ярмолинской (1936, 1943), но совершенно непонятно, каким образом изящная и даровитая американская поэтесса могла решиться разбавить Пушкина такой бездарной отсебятиной. Американский потребитель ее ЕО узнает, например, что Онегин «был воспитан там, где текут серые воды старой Невы» (гл. 1, II), что он там «обедал, танцевал, фехтовал и ездил верхом» (IV), что он «давал классическому лавру увядать» (VI) и что, слушая его рассуждения о политической экономии, «его отец хмурился и стонал» (VII). В театре Онегин «со своим обычным апломбом поднимает монокль» и «замечает драгоценности, кружева и цвет лица красавиц» (XXI). Он едет домой и потому находится «вне пределов досягаемости проклятий» (по-видимому, кучерских; XXII). И т. д. и т. д. Должен все же сказать, что, как ни плох этот «перевод», он лучше чудовищных по нелепости иллюстраций, приложенных к нему в роскошном издании 1943 г. (с благоразумно ограниченным тиражом) неким Фрицем Эйхенбергом, далеко оставившим позади пресловутого Александра Нотбека.

44. Полусмешных, полупечальных.

Второстепенный шотландский поэт James Beattie, в письме от 22 сентября 1766 г. (см. биографию Битти, изданную Форбсом, 2-е изд., Эдинбург, 1807, т. 1, с. 113), рассказывает приятелю о начатой поэме («The Minstrel»). Байрон в предисловии к первым двум песням «Чайльд Гарольда» (1812) приводит из этого письма цитату, с которой Пушкин ознакомился по французскому переводу байроновской поэмы. Битти пишет, что он собирается дать волю воображению (цитирую дальше по 4-му изд. пишотовского Байрона, 1822, т. 2) «en passant tour à tour du ton plaisant au pathétique, du descriptif au sentimental et du tendre au satirique, selon le caprice de mon humeur».

В пушкинском посвящении Плетневу, написанном 29 декабря 1827 г., слышны отзывы не только отсюда, но и из «Пиров» Баратынского, 1821 (стих 252: «Собранье пламенных замет…») и из «Опытов» Батюшкова, 1817 (ч. 2, «К друзьям», стихи 7–8: «Историю моих страстей, / Ума и сердца заблужденья»). Напомним, что именно Батюшкова нечаянно обидел тот же Плетнев (в скверной элегии, напечатанной в воейковском «Сыне отечества», 1821, № 8) — из-за чего, в свою очередь, Плетнева нечаянно обидел Пушкин (в письме к болтуну-брату от 4 сентября 1822 г.). Повинное посвящение (напечатанное в начале 1828 г. при издании четвертой и пятой глав ЕО) весьма скоро перестало нравиться автору (оно и впрямь написано темно и вяло), но как несчастная тень продолжало появляться, бряцая цепями родительных падежей, в разных углах поэмы: оно перебралось в примечание 23 к первому полному изданию ЕО (около 23 марта 1833 г.), а затем, уже без всякого упоминания Плетнева, приютилось на обеих сторонах четвертого ненумерованного листа перед с. 1 следующего издания (середина января 1837 г.). Корректуру, думается мне, правил сам Пушкин, и правил ее с запозданием и раздражением. Найдя опечатку «Святои исполненной», он, по-видимому, вписал краткий знак столь размашисто и неряшливо, что Илья Глазунов, приняв его за вычерк и смык, напечатал «Святоисполненной». В единственном виденном мной экземпляре этого редчайшего издания (№ 688 собр. Кильгура, Houghton Library, Гарвард) четвертый ненумерованный лист с бродячей пьеской оказался вплетенным между с. 204 и 205. Вот к каким злоключениям может привести стремление совместить дружбу с искусством.

45. Всегда я рад заметить разность.

Судя по черновикам, относящимся к зиме 1823 г., эпиграфами к первой главе Пушкин собирался выставить стихи 252–253 из «Пиров» и довольно неожиданную английскую фразу, найденную им, вероятно, в альбоме кого-либо из его одесских друзей или приятельниц. Перевожу: «Ничто так не враждебно точности сужденья, как грубость распознаванья. Берк». Мне удалось выяснить, что эта фраза находится в докладе, представленном Берком Уильяму Питту в ноябре 1795 г.: в нем идет речь о ценах на зерно, о зарплате, о бобах и репе и об огородных вредителях, интересовавших Пушкина еще меньше, чем новороссийская саранча.

46. Был глубокий эконом… педант… бранил Гомера.

Комментатор должен остерегаться слишком легких сопоставлений.

У Газлита в «Table-Talk» (1821–1822) сказано: «Человек-экономист, хорошо-с; но… пускай он не навязывает другим своей педантической причуды… Человек… объявляет без предисловий и обиняков свое презрение к поэзии: значит ли это, что он гениальнее Гомера?»

Сомневаюсь, чтобы эта выдержка успела дойти во французском переводе до бессарабского изгнанника в 1823 г. По-английски в те годы он не читал вовсе, — и сведения, шедшие от Чаадаева, что Пушкин, в 1818 г., желая учиться английскому языку, занял у него (еще неизданный) «Table-Talk», разумеется, вздор.

Комментатор должен радоваться сложным совпадениям.

47. Недремлющий брегет.

Дюпон, выпустивший в 1847 г. довольно удачный по дикции, но совершенно изуродованный разными промахами прозаический французский перевод ЕО, делает забавную ошибку на своем же языке. Он пишет «son bréguet» и при этом поясняет в примечании: «Из уважения к тексту сохраняем это иностранное выражение, которое у нас почитается безвкусным; в Париже говорят: мои часы…» Дюпон, конечно, не прав. И Скриб, и Дюма, и другие парижане употребляли «мой брегет» совершенно так же, как Пушкин. Но вот что мило: по-французски «брегет» не мужского рода — как думает Дюпон, — а женского: «ma bréguet».