Комментарии переводчика к «Александрийскому квартету» Л. Даррелла - [16]

Однако есть в образе Наруза и другие таротные составляющие, выводящие нас на более глубокие пласты оккультного «скелета» тетралогии, к многоплановости и «сюжетности» таротного фона большинства центральных персонажей. Кроме Иерофанта образ этот впрямую связан с тем же Дьяволом, что вполне разрешает озадачившее Боуда противоречие между Иерофантом как «добрым жрецом» и жестоким фанатизмом Наруза. Действительно, зеркала столь свойственных даррелловской Александрии архетипических ситуаций повторят (в «Клеа») пусть не сюжетно, но сущностно тему проклятия в связке Жюстин — Каподистриа на новых «объектах» — Клеа и Нарузе, с той лишь углубляющей возникшие ассоциативные связи поправкой, что Жюстин пыталась освободиться от пут. давно забывшего о ее грехопадении Дьявола, в случае же с Клеа давно уже мертвый Наруз едва не утягивает в свое хтоническое мифоэпическое (подводное! — эти ассоциации возникают уже и в «Бальтазаре») царство смерти взыскующую света душу, для которой кошмар проклятия — не в прошлом, но в постоянном «завтра». «Двойное освещение» образа Наруза со стороны таротной символики, несомненно, обогащает его дополнительными оттенками смысла, но служит лишь подступом к несравненно более сложной механике таких отвечающих внутренним сюжетным линиям самого Таро образов, как «перетекающие» друг в друга Лейла — Жюстин, Мелисса — Клеа, Нессим — Маунтолив или коллективный образ Художника, воплощенный в целом ряде центральных и второстепенных действующих лиц.

Таротный путь восхождения человека к Знанию связан с несколькими находящимися в достаточно сложных числовых, символических и логических отношениях Арканами — Влюбленным (VI), Отшельником (IX), Повешенным (XII) и Дураком (XXI или 0). Художник, по Дарреллу, именно и представляющий «ищущую» ипостась человека, выступает в «Квартете» в обличье минимум четырех мужских персонажей — самого Дарли, Персуордена, Арноти и Китса. Связанные, казалось бы, только сюжетно, они в действительности представляют собой варианты одной и той же «внутренней судьбы», а по большому счету и варианты одного и того же персонажа, истинного протагониста тетралогии. Недаром авторский голос различим прежде всего в «партиях» этих четырех действующих лиц. Романтическая многослойность субъективного дополняется у Даррелла множественностью субъекта, зеркально отражающего самого себя порой под весьма неожиданным углом, на каждом отдельном уровне.

Из всего разнообразия возникающих между четырьмя персонажами и четырьмя Арканами связей Боуд углядел лишь одну, выведя Персуордена на Дурака. «Он идентифицируется с таротным Дураком, который ни в коем случае не является фигурой комической, но представляет собой воздушную (легкую, веселую, эфирную. — В. М.) космическую энергию. На карте он изображен несущим через плечо посох, к которому прикреплена котомка или кошель (фамилия персонажа переводится как „страж кошеля“. — В. М.). Застежка на кошеле — глаз, внутри него — вся сумма человеческого опыта. Персуорден выступает в качестве хранителя того, что Даррелл называет „универсальным человеческим анекдотом“. В самом деле, он — это глаза Даррелла. И Дурак, и Персуорден оба ассоциируются с Венерой и культурной деятельностью».[23]

Не буду спорить, Персуорден действительно связан с Дураком. За доказательствами далеко ходить не нужно — в посвященном ему и весьма важном для Дарли (с точки зрения интриги Персуорден оказывается истинным предметом страсти Жюстин, Дарли же — лишь прикрытием, мишенью для гнева Нессима; с точки зрения «литературной» открывается близкое знакомство Персуордена с Д.-Г. Лоренсом лично, делаются экскурсы в его (Персуордена) взгляды на задачи и природу литературы, достаточно прозрачно соотносимые с собственно авторскими) отрывке из комментария Бальтазара весьма неожиданные при почтительном отношении к предмету обсуждения определения вроде «простак», «глупец» и даже прямо — «дурак» звучат чересчур навязчиво, чтобы быть случайностью. Но и как быть с настойчивыми попытками Персуордена уподобить Дарли себе (да и самим Дарли приведенные выше определения достаточно часто повторяются в собственный адрес). Как быть со сходными пассами в сторону Арноти, со странным, пророческим предсказанием смерти Китса, которому «суждено быть убитым в пустыне в полном расцвете дурости»? И как быть с тем фактом, что Персуорден не менее явно сопоставляется с Повешенным и менее явно, так как для него это уже пройденный этап, — с Влюбленным?

Дурак в Таро — лишь ступень на пути человека к истинному знанию, после Влюбленного и Отшельника, в преддверии Повешенного, и смысл его — что смысла толковать его, после того как это сделал гениально, навсегда и за всех Гёте — в «Фаусте» (если помните, Фауст, едва явившись перед читателем, говорит о себе, превзошедшем все мыслимые и немыслимые науки: «Однако я при всем при том / Был и остался дураком»,[24] — не говоря уже о прочих многочисленных отсылках)? К художнику нельзя быть снисходительным, нельзя прощать ему остановки в развитии («мгновение, повремени!») и творческой мелочности. Оттого такою скрытой нежностью к идущему следом собрату по духу проникнуты жестокие, унизительные порой строки «Разговоров с Братцем Ослом», записок Персуордена, обращенных к Дарли («Клеа»). Персуорден здесь — та самая мертвая собака, что из-за грани между жизнью и смертью продолжает висеть на пятках собрата Дурака. По той же причине, что и на Персуордена, не обижается Дарли и на пришедшего с войны в краткосрочный отпуск Китса, из одержимого журналистским зудом поденщика превратившегося незаметно в художника, — хотя тот и обещает отнять у него и женщину, и «след» Персуордена («Клеа»). «Расцвет дурости» убитого вскоре в пустыне Китса в данном контексте — лишь должное, воздаваемое ему чуть приотставшим товарищем. Необходимая жестокость, не дающая остановиться, и невольная нежность к преодолевающему те же трудности, что и ты (одно из старых имен таротного Дурака — Товарищ, Попутчик), неразделимы у даррелловских художников. И в конце «Разговоров» Персуорден оставляет для Дарли прямо-таки карты и кроки.