Комкор М. В. Калмыков - [2]

Выехали до солнца. Городские вещицы, на которые хозяин выменял свои товары, — не груз. Кони бежали резво. Дорожный день коротали разговорами. Возница выпытывал про фронт, про германцев и Питер. Седок любопытствовал, что за завод в такой глуши, почему носит разные названия — Усольский и Богоявленский.

Завод был древним. Старик знал его, когда еще медь на нем плавили, на стекло перешли лет двадцать-двадцать пять назад.

Исстари завод и поселок именовались по реке Усолке. Но однажды какой-то проезжий выловил в Усолке икону. Свез ее табынскому попу. Проходит день. Едет другой путник и видит там же, близ соленых холодных ключей еще икону. Опять к попу ее. Когда и в третий раз на том же месте нашли икону, все усольцы и табынцы под звон колоколов, с церковными хоругвями повалили глянуть на «чудо». Попы отслужили молебен и нарекли икону образом табынской божьей матери, а промышленник Пашков на радостях повелел завод и поселок именовать Богоявленским.

— Как святая икона народилась, х-хорошо зажили, — заключил возница, перекрестясь. — Приметными стали. Вся округа к нам потянулась. Торгуй, не ленись.

— А ты, батя, хоть и богомольный, но жох, видать, порядочный, — поддел Калмыков.

— Но-но! — обиделся старик и надолго примолк.

Первым из Калмыковых в эти места приехал брат Тимофей. За ним двинулся с Донбасса Иван со своим семейством. Думал на башкирском кумысе поправить больные легкие. Мать и сестры (старшие братья и их к себе перетянули) писали Михаилу, что кашель еще больше мучит его.

И вот Михаил дома. Суетятся у печи мать и сестры. Спешат сообщить, что Дмитрий — в Константиновке, а от Тимофея никаких вестей — пропал солдат. Пришли братья с завода, Федор сам только что с фронта. Иван заметно сдал, постарел. Забот много — семья в девять ртов. Правда, дети Василий, Петр да Колька не в тягость уже — на заводе с отцом и дядьями работают: Василий — гамаем, Петр — начинщиком, Колька — мальчиком[1]. Только нелегко, видать, достается им рабочая наука: руки ребят в кровавых мозолях, лбы — темны от ожогов.

Пришли и старые приятели Фаульгаберы. Леня все с Лизой переглядываются — скоро шуряком придется звать. Пили с речами и молча. Из новостей отпускника особенно обрадовала одна: сюда, в этот уральский поселок после ссылки приехал Петр Зудов и опять, как в Константиновке, руководит рабочими.

Под конец застолья завели песни. Калмыковы любили и умели петь. Особенно Федор, да и Михаил не отставал. Пели больше революционные, пели с душой, всем сердцем откликаясь на слова «Марсельезы» и «Дубинушки». Михаил запевал:

Толстопузый наш поп

Обирает народ,

А дьякон с дьячком

Преусердно ему помогают.

Братья, племянники и друзья вступали в припеве, и рвалась песня из распахнутых окон.

Наутро в квартире Калмыковых никаких торжеств уже не было. Все поднялись по гудку. Засобирался и Михаил.

— Далеко ль? — тревожно спросила Анна Васильевна и провела ладонью по оранжево-черным ленточкам наград сына.

— Осмотреться надо.

Утро было приветливым. Солнце уже выкатилось из-за гор, окутанных легкой сизой дымкой. Вдали, на берегу большого пруда виднелись корпуса завода. В тот час они не казались угрюмыми и приземистыми.

Михаил проводил Ивана и Федора до завода и повернул к Петру Зудову.

С осени четырнадцатого года Усольский завод находился на военном положении, но политическая работа на нем продолжалась. По приезду из Сибири Петр Зудов активизировал работу отдельных членов РСДРП(б), привлекал новых в рабочую организацию.

В марте семнадцатого большевики поселка вышли из подполья. Успешно прошли выборы Совета рабочих депутатов. Большевики сразу же стали в нем решающей силой.

Калмыков быстро отыскал Зудова. Изменились друзья внешне сильно. Пропала у Петра молодая осанка, кряжистым, медлительным стал да еще бороду отпустил.

Зудов с откровенным восхищением смотрел на Калмыкова. Дюжим стал, рослым, косая сажень в плечах. На лицо, правда, усталость, в темно-карих глазах озабоченность, но не потерял былой юной привлекательности. Тонкие черные брови, прямой красивый нос, решительные линии подбородка и усы, большие с бронзовым отливом.

— Садись, Михаил Васильевич, выкладывай, с чем прибыл.

— Что говорить-то. Повоевал, получил кое-что, первый отпуск заслужил. Срок-то небольшой, пора в обратный путь. Вот бумаги. Отметить можете?

— А может, останешься?

— Дезертиром?

— По закону. Иль Совету рабочих не веришь?

— Какой из меня сейчас мастер? — усмехнулся Калмыков.

— Ничего, старый опыт быстро возвращается. Однако сейчас ты нужен нам больше как военный. На днях Совет конфискует всю землю у заводчика и окрестных помещиков. Это около 40 тысяч десятин. Часть получат рабочие, другую — деревенская беднота. Нелегко это дастся. До оружия может дойти. Вот и берись-ка, Михайло, за подготовку боевиков. У нас должна быть своя надежная и крепкая рабочая дружина. С организацией помогу, а все боевые дела тебе решать. Ну, как? По рукам?

— На такое готов! — произнес Калмыков, поднимаясь и принимая привычную стойку.

— Готов, да не совсем, — улыбнулся Зудов.

— Понял, — со вздохом ответил фронтовик.

Кресты и медали отстегивал не спеша. Сняв, вынул из кармана свежевыглаженный платок и бережно завернул награды. С погонами разделался быстрее. Два рывка — и полетели прочь.