Комиссия - [12]

Не дожидаясь моего ответа, он принялся декламировать. Дыхание его прерывалось. Он читал так, будто стоял в Москве на площади Маяковского, среди толпы восторженных почитателей. На самом же деле его единственным слушателем был я.

Поэма была гимном неодушевленной природе, смерть которой осуществляет бессмертие. Величественные, но туманные стансы, навеянные достижениями науки: расщепление атомного ядра, создание атомной бомбы, апокалипсис современного мира…

— Я неживой атом, — читал Володя, и я вспомнил, как тридцать два года назад он мечтал о создании своей формулы мироздания, уравнения с одним неизвестным.

Видимо, осознав невыполнимость задачи, он сдался и, как многие другие пророки, удовольствовался стихами. Выражаясь языком этих пророков, «сердцу моему сделалось отчего-то тесно в груди»…

В.: Нам неприятно прерывать тебя, но мы договорились о хронологических рамках. Ты явно уклонился в своем рассказе в сторону.

О.: Отнюдь нет. И вы тотчас сможете в этом убедиться. В ту минуту, когда Володя читал свои стихи, в моей памяти всплыли другие строки, которые на долгие годы определили мой жизненный путь. Я прочту по памяти:

«Сионизм — это воплощение национальной гордости, которая органически не может примириться с тем, что еврейская проблема не столь важна, как другие национальные проблемы. Конечное избавление мира — не более чем позорная ложь, доколе еврейский народ лишен своей земли. Мир, в котором у евреев нет собственного государства, это разбойничий притон, дом разврата, не имеющий права на существование».

В.: Кто это сказал?

О.: Зеэв Жаботинский. В первой половине тридцатых годов его статья «Сионизм и коммунизм» попалась мне на глаза. Зеэв Жаботинский — тот, кому после Ивана Гончарова следует присудить высшую награду за формирование моей личности, если придерживаться хронологии. Но только до этой последней встречи с Володей я всегда полагал, что нет произведений более далеких друг от друга, чем «Обломов» Гончарова и «Самсон Назорей» Жаботинского, и свое горячее увлечение и тем и другим приписывал исключительно присущей мне склонности к парадоксам. Должен был явиться Володя, чтобы я осознал наконец, что нет никакого антагонизма между ними, что обе возлюбленные моей души живут между собой в согласии.

В.: Действительно, тебе повезло, что в нужный момент появился Володя, для которого сущий пустяк разрешить все противоречия в мире. Мы сомневаемся, что без этой мифической фигуры даже ценой величайшего умственного напряжения тебе удалось бы перекинуть мост между Обломовым и Самсоном и создать в своей душе столь невероятный синтез.

О.: Володя — вовсе не мифическая фигура. В те дни, когда мы с ним познакомились, вся страна была занята наведением мостов и поиском синтеза. Мужчины и женщины, старики и зеленые юнцы только и делали, что совмещали несовместимое, сводили воедино противоположности и сглаживали противоречия. Этому посвящались все дискуссии, диспуты, встречи, собрания. Мне памятна беседа между двумя сторожами, стерегущими виноградник. Один был вооружен дубиной, другой — винтовкой английского производства, один был бейтаровцем[4], другой — членом организации «А-шомер а-цаир»[5], один находился в стране менее года (по нынешней терминологии «новый репатриант»), другой родился здесь, в одном из поселений на юге.

Каким образом в обстановке внутренней борьбы и лютой вражды тех лет бейтаровец и шмуцник[6] могли оказаться рядом и выполнять некую общую задачу, я здесь рассказывать не стану. Угроза уничтожения извне временами сдерживала взаимную ненависть и иногда даже заставляла объединяться. Как-никак это был 1937-й кровавый год[7]. Дело происходило в одном из виноградников Самарии. Бейтаровцем был я сам, а мой напарник, как я уже сообщил, являлся членом «А-шомер а-цаир». Шесть недель мы провели наедине. Вначале сторонились друг друга, потом сцеплялись по любому поводу, а под конец подружились. Правда, эта дружба не мешала бешеным спорам, пожалуй, даже сделала их еще более жаркими. Я произносил пророческие речи о грядущем еврейском государстве, которое вскоре, в наши дни, восстанет на обоих берегах Иордана, а он пел медоточивые гимны солидарности пролетариев всех стран, слагал дифирамбы дружбе еврейского и арабского народов и назидательно цитировал пророчества о последних днях, когда не будет ни эксплуататора, ни эксплуатируемого, и частная собственность исчезнет на земле навсегда. На рассвете мы, укладывая свои матрацы в тени виноградных лоз, чтобы отдохнуть от ночных хождений, срывали спелую гроздь кроваво-красного винограда, покрытого прохладной ночной росой, и, надкусывая упругую кожицу виноградин, призванных утолить наш голод и жажду, все еще продолжали осыпать друг друга неопровержимыми доводами нашей правоты.

Однажды ночью мы услышали скрип телеги и пошли на этот звук. На склоне оврага, разделявшего два виноградника, мы увидели феллаха с повозкой, запряженной мулами и нагруженной арбузами. Было полнолуние, и араб вскоре заметил нас. Он придержал своего мула, слез с телеги и приблизился к нам. Остановившись в нескольких шагах от нас, он отер рукавом пот со лба — ночь была холодная, я до сих пор не понимаю, отчего он мог вспотеть, разве что с перепугу? — и просительно произнес: