Комиссаржевская - [2]

Этот род реализма, то есть умение давать почувствовать внутренний психологический аромат каждого данного действия, Вера Федоровна восприняла в ранней своей сценической деятельности из окружающей атмосферы. Если позднее, после торжественного провозглашения реализма как своей сценической веры, в эпоху «нового театра», Комиссаржевская вместе с Мейерхольдом перешла к условному театру и там создала образы, подобные сестре Беатрисе, — то никакого на самом деле разрыва в ее понимании сценической правды тут не произошло. Комиссаржевская только старалась научиться новому театральному языку, новым приемам, так сказать, проводить между собою и зрителем другого сорта соединяющие провода, но по проводам этим должна была течь та же заражающая сила психологии.

Сестра Беатриса была интересна не новыми формами экспрессии (которые также были интересны), а именно тем, что через эти новые формы давалась возможность испытать с такой необычайной остротой смиренное и экстатическое настроение Беатрисы. Это уже другой вопрос, заинтересованы ли мы были бы теперь в том, чтобы переживать такого рода чувства. Можно прямо сказать, что сейчас сестра Беатриса нам ровным счетом ни к чему. Но дело не в этом, а в способности актрисы дать такую остроту ощущений в самом незаурядном, даже прямо исключительном состоянии сознания.

Сам по себе русский реализм и так же точно тот его вид, который можно назвать символическим реализмом (только ему и служила Комиссаржевская — она никогда не уходила от правды, оставаясь верной положению, что уйти от искания правды, значит, уйти от жизни), не только не отрицал сценической эффективности, художественной выразительности, но предполагал ее Никогда русский театральный реализм не стремился снизить впечатление до такой степени иллюзии правды жизни, которая уже ходила бы пешком по скучным стезям действительности Если даже русский реалистический актер, играя Чехова, хотел передать пошлость будней, скуку повседневщины, то и это он делал с такой своеобразной приподнятостью, что именно ужас этого «не страшного», пользуясь термином Короленко, зиял со сцены в зрительный зал. Это искусство театральной эффективности В Ф. Комиссаржевская приобрела уже как прекрасная представительница русского реалистического театра.

Но Вера Федоровна не понимала под словом «правда» только внешнюю, художественную правду… Она искала и «правды-истины» и «правды-справедливости». Я не знаю, были ли у Комиссаржевской сколько-нибудь определенные политические взгляды, но чувство скорби за униженных и оскорбленных, чувство какой-то огромной внутренней обиды за человека, за женщину, соединенное с нежным, застенчивым порывом к некоему большому и святому счастью, — это было ей присуще как основной аккорд ее существа.

Вот это и заставило широчайшие массы публики влюбиться в Комиссаржевскую.

А. ЛУНАЧАРСКИЙ, 25/I 1930 г.

(Из сб. «Памяти В Ф. Комиссаржевской»)

СТАРЫЙ РУССКИЙ РОМАН

В самом начале шестидесятых годов прошлого века в Петербург на гастроли прибыла итальянская оперная труппа. На расклеенных по городу афишах среди чисто итальянских имен выделялось одно русское. Оно принадлежало премьеру труппы и привлекло внимание петербургских театралов.

На первый спектакль пришел послушать соотечественников инспектор музыки петербургских императорских театров Ферреро-Джованни на родине, Иван Осипович в России. Давали «Севильского цирюльника».

Едва Альмавива кончил свою знаменитую серенаду, Ферреро сказал себе:

— Типичный лирический тенор. Кантабиле нежное, тихое, без особенно энергичных нот, но меццо всюду необыкновенно по своей задушевности, а фразировка превосходна. Надо поговорить с ним!

В антракте почтительный служитель в красном фраке с театральными программами в руке проводил инспектора за кулисы до двери заинтересовавшего его артиста. Ферреро постучал.

— Войдите! — последовало приглашение на итальянском языке без малейшего акцента.

Ферреро вошел. Навстречу ему поднялся высокий молодой человек в костюме Альмавивы, с длинными вьющимися волосами и темными большими глазами. Резко очерченное лицо его не нуждалось в обычном гриме. Для сцены лучшей наружности артисту и желать не приходилось.

Инспектор, назвавши себя, смотрел на нового знакомого, как на счастливую находку.

— Вы итальянец? — спросил он. — Откуда у вас русское имя?

— Нет, я русский.

— Однако вы отлично владеете итальянским!

— Я прожил в Италии два года, учился там пению, служил у Гарибальди… — перечислял хозяин, усаживая гостя на маленький диванчик.

— У кого же вы учились?

— У Репетто!

Ферреро выразил на своем лице удивление и удовольствие.

— По его совету я остался в Италии, — продолжал артист, чувствуя в вопросах гостя не простое любопытство. — Пел в «Ла Скала» в Риме, в Опорто, потом получил приглашение в эту труппу. И вот я снова в Петербурге, где кончил университет и даже год служил в департаменте окладных сборов…

Ферреро внимательно слушал. Ему нравился этот образованный молодой человек, умеющий не только хорошо, по-итальянски хорошо, петь, но и полный достоинства.

«Он везде сможет произвести отличное впечатление. даже в царской ложе, — решил про себя инспектор. — Сейчас именно таких артистов нам и надо в русскую оперу».