Коменданты, интенданты - [2]

— Цыц, разведка. Некрасиво. Перевезем. Ты под одну руку, я под другую...

Но тут взрывается начфин. С неожиданным для своей комплекции проворством он вскакивает на ноги и, прижимая обеими руками портфель к животу, блажит на весь берег:

Наглецы! А меня вы спросили?! Меня вы можете даже утопить, но портфель не дам! Не дам! Ишь что удумали: деньги вплавь перевозить! Так мало того: они этакую суммищу на том берегу без охраны оставят! Не позволю!..

Отдайте портфель! Ну!..

Пустите руки! Закричу...

— Отдавайте, вам говорят! Разведка, помоги!

Не подходите! Я... я... я даже укусить могу!..

Э, да что с вами разговаривать...

Кара-ул!!! Гра-бят!..

Ошалели вы, что ли?!

Кара-ул!

Тьфу!—Я отступаюсь. — В твою дивизию!.. Вотзаморока.

С минуту молчим и все трое дышим как запаленные кони. И вдруг разведчик валится в траву навзничь и начинает неистово хохотать.

Заткнись! — рявкаю я на смешливого парнишку.

Ну что тут смеш-но-го,— тянет начфин на брюзгливой ноте.

Вы тоже хороши!—поворачиваюсь я к нему. И опять к разведчику: — Замолчишь ты наконец! Нашел время...

Я уже успел начисто забыть, как совсем недавно сам смеялся в самый неподходящий момент, и теперь, чувствуя явное превосходство над своими спутниками, гляжу на них обоих, как мне кажется, с явным пренебрежением. Честное слово, будь на то моя воля, обоих бы поколотил. И с удовольствием. Разведчик теперь лежит на животе, уткнувшись лицом в согнутые руки, и корчится в приступах беззвучного смеха. Его острые лопатки под выгоревшей гимнастеркой ходуном ходят.

— Фу ты, пустосмех!..

Мой начфин, кажется, совсем разомлел. Нижняя губа отвисла. Лицо красное. Волосы мокрехоньки. За мутными стеклами очков не видно глаз. И все его большое, сытое тело исходит потом и паром, как после хорошей бани с ядреным веником. Вид у бедняги отнюдь не воинственный: ремень вперекрутку и-обвис гораздо ниже талии, бляха на боку; личное оружие на животе, ворот гимнастерки нараспашку. А пилотки и вовсе нет: успел потерять. Я, кажется, осуждающе усмехаюсь... Обидевшись, начфин круто оборачивается ко мне спиной. И тут моя злость и досада испаряются мгновенно и без остатка. К сердцу вдруг подкралась непрошеная жалость. Он же, то есть товарищ начфин, сугубо штатский человек: пожилой, деликатный, рассеянный. Примерный семьянин. Аккуратно ходил на службу. Исправно терял очки, перчатки, галоши, и вдруг... Э, да что там!..

Всё. Кончаем базар! Валим через мост. Живой ногой.

Хорошо,— неожиданно покладисто соглашается начфин и, втянув голову в плечи, первым семенит к чертову мостику.

Фьють! Фьють! Ий-о-у1 — пули свистят и щелкают, гнусаво завывают на разные голоса. А мы не очень-то вежливо подгоняем товарища начфина.

— Шире шаг! Аллюр — три креста. Да не оглядывайтесь, вы, жаба вам в печенку!..

(Вот тебе и субординация...)

Кажется, все. Но на том берегу, в трех шагах от моста, наш начфин вдруг со всех ног падает лицом в густой покос. Убит!.. Не, живой. Приподнялся. Рукой машет: дескать, все в порядке. Молодец. Срываемся мы с разведчиком. И едва за мостиком успеваем перевести дух, начинается светопреставление. Один минометный залп, другой, третий. С тошнотворным воем мины, перегоняя друг друга, проносятся над нашими головами и густо-нагусто рвутся за мостиком, как раз на том месте, где мы только что спорили.

Начфин охает:

Неужели это по нас?

Нет, по нашему дяде,— нехотя отвечаю я. Разведчик опять хихикает:

Самое главное — вовремя смыться...

Мы выдаем деньги «по всем правилам». Я отыскиваю в ведомости фамилию, ставлю красным карандашом птичку и, отсчитав причитающуюся сумму, передаю ее начфину. Тот лично убеждается, что получатель расписался, на месте, потом трижды пересчитывает сосчитанные мною деньги и только тогда выдает.

Сидит на КП стрелкового батальона, как в своем мирном кабинете, и в ус не дует. И кажется, даже не замечает, что творится за стенами нашего сомнительного убежища. А там не то бомбят, не то тяжелые снаряды рвутся — под землей и не разберешь. Землянка вздрагивает. Лампа-гильза подслеповато моргает. Со щелястого потолка, как живой, плывет песок прямо на непокрытую голову начфина. Ему хоть бы хны. Работает человек. Клочками газеты убирает с лица пот. И пьет, пьет, пьет, как лошадь. Опоражнивает третий котелок теплой, мутной воды, пахнущей болотом и лягушками. Отвлекся мой начальник только один раз, когда после особо громового взрыва разведчик наш, критически взглянув на потолок,, сказал:

Вот ляпнет сюда этакая дура, и поминай как звали...

Небось не ляпнет,— буркнул начфин, прервав на секунду счет. — Нечего ей здесь делать...

Я укорил парнишку:

Аи болтун же ты, однако! Что ты тут бездельничаешь?

А что я должен делать? — добродушно огрызнулся тот. — Плясать, что ли?

Я его спровадил «в разведку»: раздобыть для товарища начфина горячего чая и каску на голову.

Хозяев нашей землянки дома нет. Все они на НП. Батальон ведет оборонительный бой с открытых позиций. Дома только один телефонист. Маленький, остроносый, с круглыми галочьими глазами. Он нам не мешает. Вполголоса колдует у своего аппарата: что-то принимает, передает, отругивается. В землянке по-походному неуютно: голые нары, два колченогих самодель-. ных стола. На стене плакат: строгий боец держит палец на кончике высунутого языка. Надпись: «Ш-ш-ш!.. Шпион подслушивает!» Рядом с плакатом — боевой листок. Красный карандаш, буквы вкось и вкривь. Текст как пулеметная очередь: «Клянемся биться до последнего патрона! Отступать некуда. За нами Ленинград!..»