Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса - [22]

Но дороги назад уже не было! Странные чувства овладевали мной, когда я вступил в новый круг деятельности. В новый мир, с которым мне предстояло быть связанным ближайшие десять лет. Конечно, я сам шесть лет пробыл заключенным, я хорошо знал жизнь заключенных, знал обычаи этой жизни, её светлые, но еще больше мрачные стороны, все её движущие силы и все её нужды. Однако концентрационный лагерь был для меня внове. О колоссальной разнице между жизнью в тюрьме, арестном доме, и жизнью в концлагере мне только предстояло узнать. Я узнавал и изучал ее снизу доверху, часто больше и основательнее, чем мне этого хотелось бы.

Вместе с еще двумя новичками — Шварцхубером и Реммеле, который позднее стал начальником команды в Айнтрахтхюте[35]меня отправили к заключенным, не дав набраться опыта на должностях шутцхафтлагерфюрера или рапортфюрера.

Вечером я довольно смущенно стоял на перекличке перед доверенными мне заключенными, которые с любопытством разглядывали своего нового компанифюрера — так тогда назывался блокфюрер. Лишь позже я смог узнать, какие вопросы были написаны на их физиономиях.

Мой фельдфебель — так тогда назывался блокэльтесте — содержал роту, которую позднее стали называть словом «блок», в полном порядке. Он и его компаньоны — штубенэльтесте — были политзаключенными, старыми убежденными коммунистами, но при этом бывшими солдатами, которые охотно рассказывали о своих солдатских временах. Подвергнутых принудительным работам заключенных, которые в большинстве своем попадали в лагерь совершенно опустившимися, они приучили к порядку и чистоте так, что мне не приходилось говорить на этот счет ни слова. Заключенные тоже старались не бросаться в глаза. Ведь от их фюрера, от их трудовых достижений зависело, будут ли они освобождены по истечении полугода, или для воспитания понадобится еще один квартал либо полгода!

Вскоре я познакомился поближе с людьми из моей роты численностью в 270 человек и уже мог решать вопрос об их готовности к освобождению. За время моей службы в качестве блокфюрера лишь некоторых из них мне пришлось переводить, как неисправимых, в шутцхафтлагерь для асоциальных. Они крали всё, что попадалось им на глаза, уклонялись от любой работы и были неряшливы во всём. Большинство из них освобождалось по истечении предписанного срока. Рецидивов почти не имелось.

Если они не имели по несколько судимостей или другие отметины антиобщественного поведения, заключение все же угнетало их. Они испытывали стыд — особенно пожилые, которые прежде не вступали в конфликт с законом. Их наказали потому, что из-за своей твердолобости, из баварского упрямства они многократно уходили со своей работы, или слишком любили пиво, или совершили другие проступки, которые привели их к прогулам, давшим, однако, ведомству по труду повод водворить их в лагерь. Но все они переносили тяготы лагерной жизни более или менее стойко, ибо знали наверняка, что по окончании своих сроков будут выпущены на свободу.

Иначе обстояло дело с девятью десятыми других обитателей лагеря. Это были: рота, [состоявшая из] евреев, эмигрантов, гомосексуалистов, иеговистов, рота асоциальных и семь рот политических заключенных, преимущественно коммунистов. Сроки ареста этих политзаключенных были совершенно неопределенными. Они зависели от непредвиденных факторов. Данным заключенным это было известно, и такую неопределенность они переносили очень тяжело. Уже только эта причина делала их лагерную жизнь мучением. Я говорил об этом со многими трезвомыслящими, благоразумными политзаключенными. Все утверждали в один голос: можно было вынести все тяготы лагерной жизни — произвол эсэсовцев или лагерного актива, суровую дисциплину, многолетнее принудительное сожительство, однообразие будней, но только не неизвестность срока заключения. Это разрушало даже самую сильную волю. Неопределенность срока заключения, — а его продолжительность часто зависит от совершенно ничтожных чиновников, — это, по моим наблюдениям и выводам, фактор, который оказывает самое плохое, сильнейшее воздействие на души заключенных. Профессиональный преступник, приговоренный, например, к 15 годам тюрьмы, знает, что он выйдет на свободу не позднее этого срока, а еще вероятнее, значительно раньше. Политзаключенный в КЛ, водворенный туда зачастую на основании невнятного доноса или усилиями недоброжелателей, направляется в КЛ на неопределенное время. Его срок может продлиться год, он может продлиться десять лет. Ежеквартальный пересмотр ареста, предписанный в отношении немецких превентивно арестованных, был только формальностью. Решение зависело от инстанции, которая подвергала аресту. А она ни в коем случае не хотела допустить ошибку. Жертвой оказывался заключенный, навсегда переданный «на усмотрение» отправившей его в лагерь инстанции. Его протесты и жалобы не имели смысла. При благоприятных обстоятельствах иногда случались, в порядке исключения, «пересмотры», которые заканчивались внезапным освобождением. Но всё это были исключения. Как правило же, продолжительность срока определялась произволом судьбы.

Три вида надзирателей и охранников имелись равным образом в следственном изоляторе, в тюрьме и в концентрационном лагере. Они могли превратить жизнь заключенного в ад, но могли и облегчить само по себе тяжелое существование заключенного, сделать его переносимым.