Комедия убийств - [36]

— Ну же, ты, сволочь! Ублюдок!

У помощника сокольничего душа ушла в пятки от страха, рот распахнулся от безграничного удивления. И что же, и теперь ему ничего не сделают? Барон напрягся, а Гвиберт продолжал:

— Не хочешь драться со мной? Трусишь? — Рикхард направил Монаха прямо на кобылу молочного брата. — Тебе не одолеть меня! — выкрикнул шут.

Де ла Тур осадил коня и засмеялся. Он достал из кошеля на поясе пригоршню серебряных монет и, швырнув их прямо в Гвиберта, проговорил, давясь смехом:

— На, купи себе новую одежду, ты того заслужил.

— Вот это да! — воскликнул от удивления помощник сокольничего, обращаясь к старшему. — Вот повезло-то, а? Сколько серебра за порванный камзол, который не стоит и одной из этих монет.

— Тоже хочешь? — с ехидцей поинтересовался сокольничий. — Не спеши, — добавил он сквозь зубы.

И верно, спешить не следовало. Гвиберт принялся ловить серебро, но некоторые монеты все равно упали на землю. Надо было спуститься и собрать их, но шут чуть-чуть замешкался.

— Эй, братец Гвиберт, — окликнул его де ла Тур. Тот встрепенулся. Рука Рикхарда молниеносным движением выхватила меч, блеснул клинок, плашмя ударив по лицу бедолагу Гвиберта, немедленно потерявшего равновесие и выпавшего из седла на землю. — Так тебе будет удобнее собирать их, — трогая коня, проговорил барон и захохотал. И вся свита, проезжая мимо утиравшего окровавленное лицо Гвиберта, принялась дружно вторить господину, — гроза миновала.

Барон подъехал к Грекобойце и жестом показал упавшему на колени пастуху, молодому греку, что желает спешиться. Тот подполз на четвереньках, подставляя господину широкую спину.

— Переседлай, — бросил Рикхард, не глядя на пастуха. Заметив, точнее, почувствовав спиной, что парень в растерянности, барон повернулся, нахмурив черные длинные брови.

— Но, господин… — едва слышно пролепетал юноша, вжимая голову в плечи и пряча лицо, чтобы спасти его от свистящей плети.

— Прочь, раб! — рявкнул барон и, увидев среди сопровождающих грума Иоанна Подпругу, рукоятью плети показал на седло на спине Монаха.

Настал черный час в жизни Иоанна Подпруги: надо было дураку захватить боевое седло, — черт его знает, что втемяшится в башку господина, которого крестьяне, крестясь, прозвали антихристом.

— Но оно не подойдет, — проговорил грум едва ли громче, чем пастух, — Грекобойца сотрет спину.

— Если мой жеребец сотрет спину, — спокойно, не повышая голоса, произнес Рикхард, — я сниму с тебя кожу и сделаю из нее попону. Делай, что говорю!

Ждать долее не имело смысла, грум, мысленно представив себе, как нож палача надрезает кожу на его запястьях и щиколотках, стремглав бросился исполнять приказание. Тем временем господин прохаживался среди коней, оглядывал (хорошо ли слуги знают свое дело?) животных, гладил некоторых из них, разминал затекшие от долгой скачки члены.

Грум споро управился с работой. Барон, отстранив пастуха, поспешившего подставить ему спину, взялся за переднюю луку и легко, почти не касаясь стремени, взмыл в седло; он чуть-чуть шевельнул поводья, несильно сжимая шенкелями бока жеребца. Дестриер негромко заржал, радуясь хозяину. Как здорово сливаться с ним в единое целое, крушить врагов, кусать их, разбивать копытами черепа, как упоительно купаться в волнах страха, источаемого врагами. Нет, седло Монаха, послушно последовавшего за пастухом, похоже, ни в коем случае не беспокоило жеребца.

Больше всего на свете обожали и конь и хозяин музыку битвы: звон стали и песню боевого рыцарского рога, ни тот ни другой не могли устоять на месте, заслышав его призывные трели. Оттого-то, встрепенувшись, громко и заржал Грекобойца, привставая под бароном на дыбы, — с пригорка, на котором остался всеми забытый незадачливый шут, раздались зычные трубные призывы.

— По-моему, братец Гвиберт считает, что я недостаточно заплатил ему за одежду, — проговорил Рикхард. Свитские засмеялись, а барон продолжал: — Следует рассчитаться с ним сполна. — Он знаком показал Подпруге: спроси, что надо этому калеке?

Грум сложил руки в подобие рупора и, привставая в седле от усердия, что было духу закричал:

— Его светлость господин барон спрашивает у твоего горбатого уродского величества, какого дьявола ты трубил и не надо ли тебе отвесить порцию горяченьких. Если так, то езжай скорее сюда, тебя все ждут.

— Передай братцу Рикхарду, собачий сын, чтобы сам поднялся сюда! — крикнул Гвиберт Два Языка.

И все присутствовавшие подумали:

«Ему точно показалось мало».

Сокольничие, грум и даже пастух-грек, не худо разумевший гортанную речь норманнов, с каким-то сладострастием ожидали реакции господина, предвкушая «милости», которыми он осыплет неуемного искателя приключений. Однако случилось нечто совсем неожиданное.

— Я говорю серьезно, — никак не отреагировав на оскорбительное обращение грума, прокричал шут, в голосе его не чувствовалось и намека на кривляние. — Поднимайся скорей, братец, а то, чаю я, лишишься ты доброй потехи.

Рикхард, хорошо знавший своего слугу-приятеля, понял, что тот не шутит, и, тронув жеребца, принялся быстро подниматься на пригорок. Все, за исключением пастуха, поспешили за господином: что же такое заметил Два Языка на берегу?