Комедианты неведомо для себя - [11]

— Я первый, — сказал Леон, — заинтересовался этой разновидностью человеческой породы — привратником. На свете существуют плуты, разглагольствующие о нравственности, фигляры тщеславия, современные сикофанты, поборники спасительных крутых мер, изобретатели животрепещущих проблем, ратующих за освобождение негров, за исправление малолетних воришек, за помощь отбывшим срок наказания каторжникам, — а привратники у них живут хуже ирландцев, в каморках более ужасных, чем одиночные камеры, и на содержание привратника эти люди за год тратят меньше, чем государство на прокормление каторжника... За всю свою жизнь я, пожалуй, сделал одно-единственное доброе дело: предоставил своему привратнику приличное помещение.

— Если бы, — подхватил Бисиу, — человек, понастроив огромные клетки, разгороженные, подобно пчелиным сотам или стойлам зверинца, на тысячи крохотных клетушек, в которых ютятся люди самого различного рода и звания; если бы этот скот в образе домовладельца пришел к ученому и сказал ему: «Я хочу завести двурукое существо, которое могло бы жить в конуре не более десяти квадратных футов, заваленной старой обувью и вонючим хламом; я хочу, чтобы это существо прожило там всю свою жизнь, спало бы там, было бы счастливо, имело бы детей, прелестных, как амуры; хочу, чтобы оно там работало, стряпало, сновало взад и вперед, выращивало цветы, распевало песни и никуда оттуда не отлучалось; прозябало бы в полумраке и в то же время следило за всем, что происходит за пределами его смрадной конуры», — бесспорно, ученый не мог бы выдумать привратника. Чтобы создать его — потребовался Париж или, если угодно, сам дьявол...

— Парижская промышленность шагнула еще дальше за грань возможного, — вставил Газональ, — ведь есть еще и рабочие... Вы выставляете изделия нашей промышленности, но вам известно далеко не все, что она порождает... Наша промышленность, борясь с промышленностью других европейских стран, приносит в жертву рабочих, подобно тому как Наполеон, борясь с Европой, приносил в жертву свои полки.

— Вот мы и пришли к моему другу Вовине, ростовщику, — объявил Бисиу. — Одна из самых грубых ошибок, совершаемых людьми, которые рисуют наши нравы, заключается в том, что они рабски копируют старые портреты. В наше время во всех профессиях наблюдаются разительные перемены. Бакалейщики становятся пэрами Франции, художники сколачивают состояния, авторы водевилей живут на ренту. Если отдельные немногие личности и остаются тем, чем они были когда-то, — то в общем любая профессия утратила отличавший ее особый облик и прежние нравы. Если раньше у нас были Гобсек, Жигонне, Шабуассо, Саманон, эти последние римляне, то теперь мы имеем удовольствие вести дело с Вовине, покладистым на вид заимодавцем-щеголем, который вхож за кулисы, бывает у лореток, разъезжает в изящной одноконной коляске... Понаблюдайте за ним внимательно, дружище Газональ, — вы увидите комедию денег: то человека холодного, не желающего давать зря ни гроша, то человека пылкого — когда он почует наживу. И главное, послушайте его!

Все трое поднялись на третий этаж очень красивого дома, выходившего на Итальянский бульвар, и вошли в квартиру, роскошно обставленную в модном тогда вкусе. Молодой человек лет двадцати восьми приветствовал их с видом почти что радостным, так как первым вошел Леон де Лора. Затем Вовине — это был он — весьма дружески пожал руку Бисиу, холодно поклонился Газоналю и пригласил всех в свой кабинет, где вкус буржуа сказывался во всем, несмотря на художественное убранство, модные статуэтки и все те безделушки, которые современное искусство, измельчавшее так же, как и его потребитель, создало для наших тесных квартир. Как все молодые дельцы, Вовине был одет с тем изысканным щегольством, которое для многих из них служит своего рода рекламой.

— Я пришел к тебе за деньжатами, — смеясь, объявил Бисиу, протягивая Вовине векселя.

Вовине сделал серьезную мину, рассмешившую Газоналя, — настолько лицо ростовщика, мигом насторожившегося, было непохоже на прежнюю приветливую физиономию.

— Милый мой, — сказал Вовине, глядя на Бисиу, — я с величайшим удовольствием выручил бы тебя, но у меня сейчас нет денег.

— Ах, так!

— Да, я все отдал, ты знаешь кому... Бедняга Лусто задумал стать во главе театра, совместно с Ридалем — старым водевилистом, которому очень покровительствует министерство... Вчера им понадобилось тридцать тысяч франков... Я сижу буквально без гроша, право, без гроша, даже собираюсь сейчас послать за деньгами к Серизе, чтобы заплатить сто луидоров, которые сегодня утром проиграл в ландскнехт у Женни Кадин...

— Видно, вам очень туго приходится, раз вы не хотите выручить беднягу Бисиу, — вставил Леон де Лора, — ведь у него очень злой язык, когда он на мели.

— Нет, — возразил Бисиу, — я ничего не могу сказать о Вовине, кроме доброго; у него столько добра...

— Дорогой мой, — прервал его Вовине, — будь я при деньгах, я все равно не мог бы даже из пятидесяти процентов учесть векселя, подписанные твоим привратником... Равенуйе не в ходу. Это не Ротшильд. Предупреждаю тебя, — эта фирма слишком легковесна, ты должен подыскать себе другую. Найди себе какого-нибудь дядюшку. Друзья, подписывающие векселя, теперь уже не котируются; трезвый дух нашего времени распространяется с ужасающей быстротой.