Комедиантка - [11]

Янка старалась представить себе ту новую жизнь, навстречу которой она шла: сожаление о прошлом стало утихать, силы постепенно возвращались. Теперь Янка могла выпрямиться, поднять голову и смотреть перед собой смелей и уверенней.

Заметив на перроне отца, девушка даже не вздрогнула: между ними уже стоял новый мир, в который она сходила, этот мир манил, сулил счастье и славу.

Знакомые подходили к Янке, здоровались, спрашивали, как она поживает, куда едет. Не теряя самообладания, она отвечала — к родственникам. Девушка уже настолько овладела собой, что смогла сама пойти в кассу. Янка стала перед окошком и потребовала билет.

Орловский (он же был и кассиром) резким движением поднял голову, и, казалось, багровая тень легла на его лицо. Не проронив ни слова, он отсчитал сдачу, поглаживая бороду, спокойно и холодно посмотрел на дочь, будто они не были даже знакомы.

Отойдя от кассы, Янка обернулась и встретилась с горящим взглядом отца. Орловский отшатнулся от окна, громко выругался, а Янка пошла дальше, только ноги теперь дрожали и сделались чужими и непослушными. Отцовские глаза, будто застланные кровавыми слезами, поразили ее, оставив на сердце тяжесть.

Пришел поезд. Янка села в вагон и стала смотреть на станцию. Кренская, махая из окна квартиры платком, делала вид, будто вытирает слезы.

Орловский, в красной фуражке, в ослепительно белых перчатках, с неподвижным лицом ходил по перрону и ни разу не взглянул на дочь.

Ударил колокол, раздался гудок паровоза, свисток главного кондуктора, и поезд тронулся.

Телеграфист поклонился на прощание. Янка не заметила этого, видела только, как отец медленно и тяжело повернулся и вошел в канцелярию.

— Навсегда! — повторила Янка.

Леса, деревни, холмы и болота, похожие на фантастические тени, пронеслись мимо окна вагона. Янка не могла оторвать от них взгляда. Казалось, неотвратимая, могучая сила подхватила ее, вырвала из родного гнезда и несет теперь в чужой мир, навстречу неведомой судьбе.

Наступила ночь. Подобно серебристой лодке, затерявшейся в море бесконечности, по темно-синему небу плыл месяц. А Янка, высунувшись из окна, все смотрела в сторону Буковца и время от времени беззвучно повторяла:

— Навсегда! Навсегда!

Орловский к обычному часу пришел на ужин. Кренская, несмотря на свою радость, была неспокойна; тревожно заглядывая хозяину в глаза, кошачьим шагом ступала по комнате, еще более покорная, чем прежде.

Орловский словно боролся с собою — он не сыпал проклятиями и не вспоминал о Янке. Только запер на другой день комнату дочери и ключ спрятал в письменный стол.

Лицо его после бессонной ночи было мертвенно-бледным, глаза ввалились. Кренская слышала, как он до утра ходил взад и вперед по комнате. Однако службу Орловский исполнял, как всегда, добросовестно. За обедом Кренская осмелилась о чем-то заговорить.

— Ах, да… Мне нужно с вами кое-что уладить…

Кренская побледнела, забормотала о Янке, о своей привязанности к ней, о том, как уговаривала ее не уезжать, как умоляла…

— Не болтайте глупостей!.. Захотела уехать и уехала, пусть свернет себе шею!

Кренская завела речь о его одиночестве.

— Сука! — буркнул Орловский, брезгливо сплюнув. — Сегодня же извольте отсюда убраться. Заплачу что причитается, и вон из моего дома, а не то велю рассыльному вышвырнуть за двери! Один так один… без опекунш! Сука! Клянусь богом!

Он со злостью швырнул стакан на стол, тот разлетелся вдребезги. Орловский вышел из комнаты.

II

Летний театр просыпался. Поднялся со скрипом занавес, появился встрепанный босой мальчуган в рубахе и принялся подметать храм искусства. Густая пыль поплыла в зрительный зал, оседая на красном сукне кресел и на редких листьях двух-трех чахлых каштанов.

Официанты наводили порядок под огромным тентом ресторана. Мыли пивные кружки, выбивали половики, расставляли стулья; буфетчица, таинственно бормоча, словно исполняя церемониал, благоговейно расставляла ряды бутылок, тарелки с закусками и огромные букеты à la Макарт.[4]

Под навес заглядывало яркое солнце, стая черных юрких воробьев прыгала по веткам, садилась на ручки кресел и криком требовала крошек.

Часы на буфете неторопливо и торжественно пробили десять, на веранду влетел высокий сухощавый парень с курносым смеющимся лицом, весь в веснушках, в драной шапке, едва прикрывающей завитки рыжих волос. Парень стремительно подлетел к стойке.

— Осторожней, Вицек, порвешь башмаки! — крикнула буфетчица.

— Не беда, отдам перешить! — весело ответил тот, осматривая башмаки, невесть каким чудом державшиеся на ногах без подошв и без верха.

— Будьте настолько любезны — налейте рюмашечку! — обратился он к буфетчице, развязно кланяясь.

— Деньги есть? — спросила та и протянула руку.

— Нет, но будут… Вечером отдам, клянусь честью и моим уважением к вам, — уверял парень, не переставая сгримасничать.

Буфетчица презрительно передернула плечами.

— Ну, пожалуйста, — не откажите… А я вас за это представлю персидскому шаху. Ой-ой! Такая шикарная женщина, верный ангажемент…

Вокруг раздался смех, буфетчица сердито грохнула металлическим подносом.

— Вицек! — позвал кто-то у входа.

— Слушаю, пан режиссер.