Комедиантка - [102]

Она бродила по улицам, бездомная, с таким чувством, будто ее все глубже и глубже затягивает омут. Пройдя Новый Свят и Уяздовскую аллею, Янка очутилась возле пруда в Лазенках.

Деревья поникли, пожелтевшие листья золотистым ковром устлали дорожки. В воздухе стояла тишина осеннего дня, время от времени с чириканьем пролетала стайка воробьев, да лебеди с жалобным криком били крыльями по мутно-зеленой глади воды, похожей на полинявший бархат.

Желтая безжалостная осень усыпляла все живое: от ее холодного прикосновения высыхали и опадали листья, чернела трава, а последние астры склоняли мертвые головки и, как предсмертные слезы, роняли капли росы.

— Смерть, — прошептала Янка, зажав в руке флакон. Она села на скамейку, может быть, на ту самую, где сидела весной. Янке казалось, что она засыпает, мысли исчезали, уходило сознание, она уже ничего не видела и не чувствовала.

В ней все умирало, как в природе, которая, угасая, испускает последний вздох. Отрадное чувство тишины и покоя наполнило сердце; все осталось позади — нужда, разочарования, борьба, будто обескровленное бледным осенним солнцем, все тускнело, бледнело и рассыпалось; нет, она этих мук не знала, никогда не страдала…

Янка почувствовала себя такой же ничтожной и жалкой, как тот след на воде, что остается от лебединой груди, — вот он сейчас разойдется и, слегка подрагивая, пропадет. Казалось, будто она замкнулась в себе, съежилась, как листок, застрявший на шипах ограды; он шелестит едва слышно, дрожит, вот-вот упадет, легкий ветерок дунет и сбросит его туда… в пропасть… в небытие… Вот она превратилась в паутинку, взлетает с травы, поблескивающей нитью плывет в воздухе, растягивается и растягивается, волокна становятся все тоньше, истончаются до бесконечности… Янка ощутила жалость к самой себе и растрогалась до слез.

— Бедная! Несчастная! — шептала Янка, будто это вовсе не она страдала, а кто-то другой, а она сама лишь сочувствовала и разделяла чужое горе. Спазмы невыразимой боли сжимали сердце, муки становились все нестерпимее.

Душа ее металась в такой муке, что Янка уже не в силах была понять, какие беды ее одолели, какие несчастья поразили, почему она плачет и кто она такая?

— Смерть, — как эхо, повторила Янка, и это слово болью отозвалось в ее голове, и на глазах снова выступили слезы. Сама не зная зачем, она остановилась перед пляшущим сатиром.

От дождя его каменное тело стало темным, пряди волос, переплетенные как цветы гиацинта, порыжели, лицо, изборожденное потоками воды, будто вытянулось за эти месяцы; лишь в глазах, как тогда, весной, искрился язвительный смех, кривые ноги все так же корчились в бешеном танце.

— Эвоэ! Эвоэ! — казалось, пел он, потрясая флейтой, смеялся и глумился над всеми, задорно поднимая к солнцу голову, которую, как венок Бахуса, обрамляли опавшие листья.

Янка долго смотрела на него, но так ничего и не вспомнив, пошла дальше.

На Новом Святе, в одной из дешевых гостиниц, она сняла номер, попросила чернил, почтовой бумаги и конверт, заперлась и написала два письма: одно, короткое, печально-ироническое — отцу; другое, большое, совершенно спокойное — Глоговскому; обоих она уведомляла о своем самоубийстве. Затем четким почерком вывела адреса и положила конверты на видное место.

После этого не спеша достала из кармана флакон, откупорила, посмотрела жидкость на свет и, не раздумывая, выпила до дна…

Вдруг она раскинула руки, на какой-то момент на иссиня-бледном лице блеснула тревога, глаза, испуганные беспредельной пустотой, закрылись, и Янка упала навзничь, корчась от страшной боли.

Несколько дней спустя Котлицкий, вернувшись из Люблина, где он вместе с Топольским устраивал дела новой труппы, сидел в кондитерской и просматривал газеты; в рубрике происшествий он случайно прочитал:

«Самоубийство актрисы.

Во вторник в гостинице на Новом Святе коридорные услышали стоны, доносившиеся из номера, который за час до этого сняла неизвестная женщина. Взломав двери, они увидели страшную картину.

На полу в судорогах извивалась молодая красивая женщина. Из писем, оставленных несчастной, стало известно, что это некая Орловская, хористка труппы, дававшей в прошлом сезоне, под руководством Цабинского, спектакли в летнем театре.

Вызвали доктора; женщину без сознания доставили в больницу «Младенец Иисус». Больная находится в тяжелом состоянии, однако есть еще небольшая надежда. Орловская отравилась уксусной эссенцией, бутылка из-под которой была найдена в номере. Причина этого отчаянного шага неизвестна. Следствие продолжается».

Котлицкий перечитывал заметку несколько раз, бледнел, морщился, нервно теребил усы, читал снова и наконец, скомкав газету, со злостью бросил ее на пол.

— Комедиантка, комедиантка! — кусая губы, прошептал он с презрением.