Комбат - [16]

— Ну шо це за борщ, а? — пожимая плечами, спрашивал он. — Моя мамо, бувало, зварить борщ, так от це борщ! Ну вот хучь ты тилько два кавуна зив, и брюхо не имеет уж ничого, а от одного духу исты станешь! Во це був борщ!

Не хвалил он и водку.

— Ну що це за горилка, а? — он презрительно морщился, — Вот мий батько, бувало, выгонить, на ногтю горить!

И он, сжав кулак, выставлял вперед большой палец, показывая, на какой ноготь лил отец самогонку. Командиры не упускали случая пошутить над ним.

— Нет, нет, комбат, Терещенко не наливай! Зачем ему? Это же вода, на ногте не горит. Только зря добро переводить.

— Эге, — ничуть не обидевшись, смеялся Терещенко. — А ты чуешь, шо у мене тут? — он показывал на живот. — Не чуешь? У мене тут такой аппарат, шо воду прочь гонит, а то, шо горить — во сюда! — он показал на сердце, потом на голову. — Так шо, комбат, лей больше, не ошибешься!

Он и ел все с аппетитом, и выпивал с аппетитом, но не был большим охотником выпить. Он просто в кругу товарищей так вот высказал свою боль, свою тоску по поруганной врагом Украине, и, понимая это, никто ни разу не оговорил его, не высказал неудовольствия тем, что иногда он одно и то же говорил по нескольку раз. Он часто вспоминал о земле.

— Ну шо ж тут за земля, э-э? — и он махал рукой. — Вот у нас на Вкраине це земля! Ты возьми хучь самое наипоганейшее зернышко та брось на дорогу, хучь бы в пыль, то колос в руку выдеть по осени! Во це земля!

И Тарасов, да и большинство в батальоне, были северянами, тоже любили свою землю и нашли бы что сказать о ней доброго, но не спорили. Зачем было спором обижать Терещенко? Всем было понятно его чувство тоски по родным местам. Всем было нелегко, но таким, как Терещенко, Горько вдвойне — родные его места были подмяты врагом…

— Как у тебя? — спросил Тарасов Терещенко.

— Шли по твоему следу гости, но мы сказали: наши все дома; они и повернули назад.

Терещенко переходил на своеобразный украинско-русский диалект только тогда, когда для этого была особая душевная обстановка. „Так Вкраиной дуже пахне“, — признался он однажды. Обычно же он говорил на чисто русском языке. Поначалу Тарасов только улыбался такому вот, как теперь, бодрому тону и шутливым формам ответов Терещенко, но погодя узнал, что он говорил таким образом тогда, когда особенно пасмурно было на душе, и теперь иначе воспринимал такие речи ротного.

— Кошек от себя гони, — спокойно, с душевной добротой, тихонько сказал в трубку Тарасов.

— Шо, шо? — не понял Терещенко.

— Я говорю, гони тех кошек, что в душу скребутся.

— Не идуть, шоб их… — признался Терещенко.

— Получше тряхнешь — уберутся…

Третья рота была по всем статьям особой в батальоне. Во-первых, штрафники; во-вторых, эта рота по численности была больше остальных трех; в-третьих, на фронт они прибыли совсем недавно и боев больших не нюхивали. Забот с ними хватало — народ со всячинкой. В основном в роте были молодые парни, осужденные до войны за хулиганство на небольшие сроки. Были воришки мелкого пошиба и растратчики не крупной руки. Всякие были. Роту эту принимал в батальон уже Тарасов.

Первое, что у него невольно вырвалось, когда он узнал об этом, было:

— Почему мне? Что я хуже других, что ли? Командир полка недовольно поглядел на него и сказал:

— Вот этого я за тобой не знал. Есть два сорта людей: чистоплюи и чистоплотные, слыхал?

— Да.

— Так вот чистоплюйства я за тобой не замечал и, признаюсь, не терплю его. Чистоплюй, он чистенький оттого, что грязи боится, брезгует ею. Чистенький, пока вокруг него да за ним подчас другие убирают. А ну как одни чистоплюи кругом заведутся, что будет? О грязь им ручки марать неохота, а грязь, она ведь бывает — куда от нее денешься? Ты чего же это к штрафникам так, а? Ведь они отсидят свой срок и, может, с тобой рядом не один жить будет. Между прочим, они сами на фронт пошли — добровольцы. Конечно, не сахар, но на то и мы, чтобы и солдат хороших, и людей из них делать. Понял?

— Так точно, понял, — уже устыдившись своих слов, ответил Тарасов. Слова невольной обиды оттого, что ему дают роту таких людей, вырвались у Тарасова от крепко сидевшего в нем презрения к хулиганам, ворам и прочей подобного сорта публике.

Теперь вот пришлось смотреть на этих людей иначе: Надо было делать из них и солдат, и граждан, как он, Тарасов, понимал это.

Буквально день на третий после прибытия этой роты из батальонного продсклада пропали мясные консервы. Банки от них нашли в расположении третьей роты. Гнев охватил комбата. Каждый кусок хлеба был на счету, и вдруг этот случай.

— Подлецы, подонки! — бушевал он.

Но когда поспало с души, понял, что кричать проку мало. Ротным у штрафников был пожилой старший лейтенант Волков, человек выдержанный, грамотный, коренной ленинградец. Посоветовались, собрали из всех отделений по человеку, и Тарасов сказал:

— Вот что, други, у нас порядок такой: что есть, то вместе, а чего нет— тоже пополам. Кто-то из вашей роты оставил батальон без мяса, это все слышали. Я ваш командир, а не сыщик и искать не стану, но и остальным по вашей милости страдать не позволю. Покроете краденое из своих пайков. Вопросы есть?