Комбат Ардатов - [92]

«Сразу после сумерек? Когда люди расслабятся! Или часа в три, когда все до одного сонные? Я бы ударил сразу. Вот сейчас бы. Пока еще видны ориентиры. Что мы теперь? Ни боеприпасов, ни сил. Санитарная команда!» — решил он.

Он снова посмотрел вверх. Лишь очень на большой высоте остался кусочек ясного неба, а в нем, как два перышка, две розовые полоски циррусовых. Небо ниже их уже смотрелось как море — темная вода, а потерявшие объем облака, как острова в нем.

— Так! — сказал Ардатов. — Еще чуть-чуть! — За дальним танком — за рюминским репером номер один — уже не различалось ничего.

— Щеголев! Всех, кто останется, в цепь! — приказал он. — Тырнов!

Как-то по-другому подошел к нему Тырнов: хотя и хромая, но быстро и в то же время спокойно, и по-щеголевски ничего не сказал.

— Раненых распределили? Хорошо. Первые сто метров — броском. Направление на телегу. Чтобы ни случилось, не останавливаться. Не останавливаться!

— Есть не останавливаться!

— Две-три минуты мы вам обеспечим!

— Ясно.

— За эти две-три минуты — уйти как можно дальше. Ясно?

— Ясно.

Ардатов подал Тырнову руку.

— В час добрый.

— Есть! — Тырнов быстро стиснул его руку, и этим рукопожатием как бы сказал:

«Ты остаешься нас прикрыть. Все ясно. Давай, действуй. И будь спокоен за нас. Мы сделаем эти сто метров броском, а потом чуть-чуть, чтобы передохнуть, пройдем шагом, а потом сделаем еще один бросок, и даже если тебя и всех с тобой перестреляют, мы не остановимся, потому что с нами женщины и раненые, ради которых ты и остаешься сам и оставляешь с собой других, чтобы прикрыть этих женщин и раненых, и я уведу их, потому что в этом и есть смысл. Иначе на кой черт было бы тебе оставаться и оставлять других с собой. Пусть это жестоко, но завтра я должен буду остаться, чтобы прикрыть кого-то, а сегодня, если сегодня — ты, то пусть тебе повезет!»

Что ж, такова для них была жизнь.

— Пока! — сказал Тырнов. — Ждем у телеги. Договорились?

— Взять раненых! — скомандовал Ардатов. Он обнял за плечо Надю. — Спасибо. Счастливо. Кубик прибежит. Позовешь его потом, только тихо — он услышит.

— Они, — Ардатов несколько раз показал большим пальцем через плечо, — они беспощадны к нам. — Надя не услышала его, не могла еще слушать и слышать его, и он должен был повторить эту мысль. — Они беспощадны к нам. Или ты считаешь иначе? Нет? Но если они беспощадны к нам, значит, и мы должны быть беспощадны к ним. Да?

— Да. Но все равно это ужасно.

Ардатов вынул пистолет, нажал защелку, подхватил обойму и посмотрел, сколько в ней патронов. В обойме не хватало больше половины. «Черт, — подумал он, — надо же так! Такая рассеянность кончится когда-нибудь для тебя плохо». Он дозарядил пистолет.

— Это ужасно. Ты права. Но это — война. И ее беспощадность требует быть беспощадным к немцам, друг к другу и к себе самому. Тебе ясно? Нет, думаю, пока нет, — ответил он за Надю. — Но ты поразмысли. О себе, обо мне, о немцах, о маме, Кирилле. О Рюмине… О Просвирине…

— Готовы? — громко спросил он всех. — Кто остается — к бою! Кто уходит — взять раненых. Взяли? Броском — вперед! Быстрей! Быстро! Быстро, товарищи!

Быть может, немцы и заметили, что группа отходит, а может, ее отход совпал с последней их атакой, но немцы, почти уже неразличимые в темноте — они скорей угадывались, чем виделись за вспышками автоматов — но немцы бросились к ним, стреляя, конечно, уже без прицела, так, приблизительно, быть может, какие-то пули в кого-то и попадут.

«Ты все-таки хочешь доложить, что задача дня выполнена? — успел подумать Ардатов о немецком комбате. — Черт с тобой! На, получи!»

Эти последние минуты этого дня и этого дневного боя были выгодней для него и для тех, кто был с ним, потому что снизу, с уровня земли ему и его людям немцы на фоне неба хоть как-то угадывались, и Ардатов, крикнув «Огонь!», припал к пулемету, и, отмеривая недлинные очереди, одновременно мысленно отмеривал то расстояние, которое пробегали отходившие с ранеными все те, кого увел Тырнов. Он стрелял, целясь на ответные автоматные вспышки, радуясь, что после каждой очереди он уже некоторое время не видит — значит, не видели и немцы.

Ему и тем, кто был с ним, удалось задержать немцев еще на три-четыре минуты, но когда он вставил последнюю ленту, он крикнул:

— Отходить! Всем отходить! Быстро! Щеголев — уводи людей! Быстро! — Он слышал, как зашуршала за ним полынь, и плечами почувствовал, что справа и слева в траншее уже никого нет, кроме убитых.

«Завтра фрицы, опасаясь заразы, сгонят сюда женщин и детвору и заставят похоронить всех наших убитых, — завертелось у него в голове. — Что ж, пусть так и будет — пусть будут ходить по степи женщины, старухи, старики, подростки, пусть эти люди будут находить, каждый раз содрогаясь, еще одного убитого и, постояв, скорбя над ним, тихо переговариваясь, похоронят его, и к вечеру, к такому же вечеру, наплакавшись, наплакавшись если не глазами, то душой, сделают то, что надо будет сделать…» — подумал Ардатов, все не решаясь выпрыгнуть из траншеи, но уже подтягивая, приподнимая пулемет. «Еще бы минутку, еще одну!» — уговаривал он себя, прикидывая, сколько еще успеют отбежать Щеголев и остальные.