Командировка - [42]

Мчались, подгоняли друг друга, мучась нетерпением, а подъехали к большому желтому трактору — снег вокруг вытоптан, двери наглухо закрыты, только фары глядят далеко в степь; и все как окаменели, никто не решается подойти к дверце первым.

Когда Валя-большая и Валя-маленькая были уже в вездеходе, а Байкадамов уговаривал их поесть или хотя бы выпить чаю, старшая сказала:

— Ничего не хочется. Плакать хочется.

Кто из них и в какой момент придумал дать новорожденной имя, нежное и особенное, никто точно не помнит, но уже в ту ночь, изнемогшие, прижавшись друг к другу в заледеневшей кабине, вчетвером — нет, уже впятером! — они привычно называли ее по имени — Снежаной.

Просунув палец под одеяло и пеленку, Валя-старшая вздрогнула: ножка показалась ей ледяной. Снежана зябнет! Валя-мать сняла с головы пуховый платок и обернула поверх одеяла, а Валя-фельдшерица расстегнула пальто и застегнула поверх свертка со Снежаной.

К утру Снежана подала голос. Снежана хочет есть! А вот еды-то они как раз не захватили. Молоко у матери появится позже, да и рискованно кормить на морозе. Васильев полез в железный тайничок и достал случайно завалявшийся кусочек хлеба, чуть больше спичечного коробка. Отломил комок, размочили снегом, завернули в бинт, попробовали дать ребенку, как соску. Приняла! Вкус черного хлеба, размоченного талым снегом, стал ей знаком прежде, чем вкус материнского молока. Таким они и запомнили первый рассвет в ее жизни: на фоне бледнеющего окна — крошечный, со спичечный коробок, кусочек хлеба, сбереженный для Снежаны.

Еще не доехали до Юбилейного, им встретился трактор «С-100», на нем муж Валентины Косенко — Виктор и свекор Александр Иванович, который и получаса не пробыл дома. На руднике о Снежане уже знали, ее ждали.

На другой день после возвращения Снежану понесли к тете Вале в медпункт взвесить: три двести. Растет и развивается она отлично. Молодой отец, солдат Александр Поваров, шлет из Приморского края горячие письма, мечтает взглянуть на дочь.

Когда Снежана пойдет в школу, Юбилейный, надо думать, станет городом. Ей, наверное, расскажут, сколько крестных отцов и матерей в районе не сомкнули глаз, когда она рождалась на свет. Но пусть Снежана не чувствует себя в долгу: сама того не ведая, она тоже немало сделала для будущего города Юбилейного. Потому что такие дни и ночи, когда люди не спят, потрясенные общей бедой и общим счастьем, не проходят и для них бесследно, становясь частицей и их судеб, страницей в истории наших поселков и городов.

^{Примечание автора.}

^{У Валентины Поваровой теперь две дочери: кроме Снежаны есть еще и Танечка. А Снежана уже ходит в школу. Но жизнь вписывает в судьбы наших героев не только счастливые страницы. Семейная жизнь молодых Поваровых все как-то не складывается. Александр то живет с семьей, то куда-то от них уезжает. Пробовали ездить за ним, но с маленькими детьми это нелегко. «Наверное, разойдемся», — писала Валентина из Тольятти, где ее приютила старшая сестра. Вале хотелось бы остаться в этом городе, и я пыталась оказать ей в этом содействие. Осталась ли? Больше писем я от нее не получала…}

Песня остается с человеком

Есть птица, говорят, одна,

Без крыльев, говорят, она,

Когда бы дали крылья ей,

Жилось бы птице веселей,

Нам, молодцам, еще трудней,

У нас так мало нужных дней…

(Из вейнахской народной поэзии)

В Грозном почти ежевечерне я заходила к Шахбулатовым. Зоя ставила на плиту чайник. Аднан приглашал к телевизору. Иногда я заставала у них мать Аднана. Молчаливая, легкая в движениях, она бесшумно хлопотала по хозяйству, улыбаясь мне из-под платка. Не только гостю, но и друг другу улыбаются здесь дружелюбно, как бывает обычно в семьях, связанных общим счастьем или общим несчастьем.

Трудным был первый вечер, первый разговор. Для меня даже не сам разговор, а его ожидание и первые полчаса-час. А Шахбулатов испытывал неловкость оттого, что кто-то приехал и по долгу службы будет интересоваться тем, о чем ему не хотелось бы говорить. С той естественностью, с которой отвлекаются от случайного предмета, он заговорил о музыке.

А здесь он предпочитал точность, не терпел приблизительной истины, и чем круглее обкатано слово, тем настороженнее был к нему Шахбулатов. Вдруг заявил, что «слагать» песни как раз и нельзя, что песня — не стихи и не музыка, а нечто третье.

Возвращалась я в гостиницу, когда город уже спал. Влажный асфальт, сизые облака молодой листвы над головой, мелькающие в небе огни безмолвного самолета были как из рассказа Шахбулатова об одной его песне. В поздний час он шел из телецентра домой. На бульваре почти не было прохожих, только старая женщина, остановившись, смотрела вверх, где между ветвей и звезд скользили цветные огни. «Сына жду, — сказала она Аднану. — Летает сын». И Аднан подумал: если там, наверху, сейчас ее сын, он должен в эту минуту непременно почувствовать, как ждут его на земле. Дома он сел к столу и попробовал набросать слова будущей песни. Утром перечел, порвал, пригласил друга поэта, объяснил ему тему. Песню «Ночной полет» они написали, разучили с ансамблем, она много раз исполнялась и многим нравится, а композитор говорит: не получилась песня, того ощущения, которое он испытал на бульваре, передать не удалось. Сказал он об этом легко, без досады. Неудача давно позади и давно продумана.