Командировка - [41]

Она не пришла в этот раз. Может, скамейку поменяла? Может, в столовой обедает по зимнему времени? Все может быть. Если бы хоть фамилию знать.

В следующее увольнение, в пятницу, он стоял у проходной, старательно вглядываясь в текущий широкий людской поток. Конец смены. От напряжения слезились глаза, и ветер швырял в лицо осеннюю слизень. Он прождал больше часа, стоял, когда уже давно все вышли. Он приезжал пять увольнений подряд, и видение вытекающей из узкой щели дверей людской реки, темной и мрачноватой, постепенно мелеющей и сужающейся, преследовало его по ночам.

В шестой раз — был крепкий стеклянный январский день — он неуверенно вычленил глазами из толпы худенькую стройную фигурку и чуть не вскрикнул от радости. Он ее узнал, а она не узнала, и, когда он пробился к ней, расталкивая руками идущих, и дернул сзади за руку, она подняла глаза с тревожным изумлением. Но это было только мгновение.

— Надо же! — удивилась Катя. — Это ты? Приняли, значит?

Не отвечая, он за руку вытянул ее из течения в сторону, не выпуская руки, довел до скверика.

— Посидим, Катя.

— Да что с тобой, — смеялась она. — Опять есть хочешь? У меня ничего нет. Приходи завтра, принесу.

— Я пять раз тебя встречал, Катя.

— Здесь?

— Где же еще. Я не знаю, где ты живешь.

— Так я же в центральную проходную обычно выхожу. Там мне ближе. Надо же, какой смешной… А тебе идет форма.

Тут он и высказался, не мешкая:

— Катя, я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Мама моя, милая, нежная, гордая, певучая мама моя, как ты ответила? Ты не сказала, жеманясь: «Ах, мы так мало с вами знакомы»; ты не сказала: «Это так неожиданно, мне надо подумать»; ты не сказала: «Ой, мне надо купить к ужину картошки»; ты не смалодушничала, не покривила душой, не мучила отца; порозовев от мороза и смущения, ты покорно шепнула: «Я тоже очень хочу быть твоей женой».

Это любовь была. Самое то, чем жив человек. Прозрачная и глубокая, как воздух. Она не обманывает смелых и прекраснодушных.

Мама много раз (особенно часто после смерти отца) повторяла эту историю. «Хочу, чтобы ты стала моей женой!». «Очень хочу быть твоей женой!» Заводская девочка в сером шерстяном платке поверх тоненькой яркой косынки — и ослепительный, с холодеющими в щегольских сапожках ступнями курсант. Мои мать и отец. В скверике. Сто лет назад.

Мама говорила, что влюбилась в отца в ту же минуту, как увидела слезы на его спящем лице. В скверике.

Неужто и впрямь вас я никогда больше не увижу? Где вы оба, отец и мать? Вы реальны в моих снах, а в самой реальности вас нет. Хотел бы я встретить того, кто шутит над нами эти проклятые шутки.

Разбудил меня телефонный звонок. Мельком взглянув на часы — седьмой час, — поднял трубку.

— Алло, Семенов? — голос телефонистки ни с чьим другим не спутаешь.

— Да, слушаю.

— С вами будет говорить Москва.

Пятиминутная пауза, заполненная возбуждающими скрипами и шорохами эфира, и вот оно — благодушное покашливание Владлена Осиповича, дорогого шефа.

— Виктор Андреевич, ну как у тебя?

— Спасибо, Владлен Осипович. Немножко голова побаливает, боюсь, не застудился ли. Вчера на пляже загорал, с непривычки, знаете ли, мог переборщить.

— Виктор, учти, разговор междугородный — пятнадцать копеек за минуту.

— Так вы же по служебному звоните?

— Государство — это мы, товарищ Семенов. Давай, пожалуйста, без фанаберии, ближе к делу.

— Вам кто просигналил? Никорук?

Покашливание, треск, грозовые помехи. В любую минуту могу бросить трубку, а потом сослаться на неисправность линии. Это хорошо, отступление обеспечено.

— Федор Николаевич обеспокоен твоей бурной деятельностью. Говорит, что ты превышаешь полномочия. Что там у тебя?

— Пока ничего, Владлен Осипович. Провожу раскопки. Думаю, понадобится еще денька четыре–пять.

— Виктор Андреевич, слышишь меня?

— Хорошо слышу, как из соседнего номера. Вы не в гостинице?

— Послушай, Виктор. Ты никаких особенно экстравагантных ходов не делай. Выяснишь и домой. Здесь на месте решим.

— Спросить хочу, Владлен Осипович. Все раньше как–то забывал. Вы с Федором Николаевичем старинные приятели?

Пауза, потрескивание. Вопросик, конечно, с наглинкой.

— Виктор, мне твое настроение не нравится. Ты что, в самом деле заболел?

— Просквозило малость на ветру. В коридорах всюду дует. Но сам город замечательный. Филиал Сочи. Только что моря нет. Зато какой парк, какое озеро. Да что я вам рассказываю, вы лучше меня знаете.

Я потянулся за стаканом, хлебнул водички.

— Хорошо, Семенов. Я чувствую, вы не в настроении. Завтра еще позвоню. Только помни, Виктор, есть техническая проблема и есть сложнейшие человеческие взаимоотношения. Не надо их в кучу смешивать.

— Жалеете, что меня послали?

— Хм–хм!

— Я не подведу, Владлен Осипович.

— Спасибо, Виктор. До завтра. Прими на ночь чего–нибудь. Аспирину там, что ли. Или сульфадиметоксинчик тяпни.

— Я по–русски привык лечиться. Огненной водицей.

На прощание доброжелательный смех, точно похлопывание по плечу. Отбой.

Только повесил трубку, приятно возбужденный разговором с начальством, снова звонок. Ожила моя временная обитель. Капитанов Владимир Захарович собственной персоной, фигурально говоря. Тон не так чтобы задушевный и братский, но деликатный.