Из кабинета Егоров медленно шел по безлюдному коридору. В окнах виднелись огни летного поля. Часовой в подъезде проверил его пропуск и козырнул.
От проходной до поселка было недалеко. На шоссе горели фонари. Зеленая листва тополей светилась. Была душная ночь.
Егоров свернул на свою улицу. Вдали, на углу, под часами, стояли двое — парень и девушка. Подойдя, он внезапно узнал Надю и Сорокина.
Помнится, он сразу подумал, что сержант не зря добился свидания в поздний час. Невольно он замедлил шаги. Он еще надеялся, что сержант сказал Наде правду. Но вот совсем близко, в свете фонаря, Егоров увидел ее лицо и все понял... А он так привык встречать в этих глазах мягкость и затаенную ласку. «Ты слишком добра, — говорил он ей. — Какой из тебя юрист!» — «А ты знаешь, — смеялась она, — как по-чешски называется министерство юстиции? Министерство справедливости. Я буду работником справедливости».
И, помнится, он чуть было не ударил Сорокина — прямо в его синие, наивные, холодновато-скользкие глаза. Но что-то тогда остановило его, кажется, слова Нади.
— Мое счастье, — тихо, почти шепотом сказала она, — что я не связала жизнь с таким трусом и шкурником.
Наверное, она еще не знала тогда, что у нее будет ребенок и что жизнь их уже связана навсегда.
А он понял, что никакие его слова сейчас ничего не изменят. Он подумал только, что впереди еще будет время ей все доказать, — не знал, что после этой ночи они увидятся снова спустя много лет.
Он не ударил Сорокина и ни слова не сказал Наде. Но, уходя от них, оглянулся и опять увидел ее глаза, и услышал:
— Как ты мог!..
И хотя с той ночи минуло много лет, до сих пор он слышит тот крик: «Как ты мог!»
Он распахнул дверь кабины и в упор посмотрел на Сорокиных. Конечно, бывший сержант не заметил своего бывшего старшего лейтенанта. Но Надя, подняв глаза, узнала Егорова.
Первый раз за многие годы они снова были втроем, — как в ту далекую ночь на пустынной улице. И в глазах Нади снова вспыхнул так и не угасший отблеск той ночи, и Егоров понял, что для нее годы не изменили почти ничего.
Он подошел и поздоровался. Сорокин был приятно удивлен. Даже улыбнулся своей холодноватой, едва ощутимой, скользящей улыбкой, знакомой Егорову. А Надя, не таясь, ответила сдержанно.
— В Москву? — спросил он.
— Нет, на юг, в отпуск, — ответила Надя. — В Москве будем один день, заедем к маме.
— Она все там живет?
— Да, все там, — неохотно сказала Надя: Егоров неосторожно коснулся их прошлого.
Он понял это и, меняя тему, сказал, что на юге погода отличная, что недавно летал в Адлер, отдыхающих там полно, разгар сезона.
А сам видел украдкой, что сын, Алеша, разглядывает значки пилота-миллионера на его пиджаке.
— Мой отец тоже был летчиком, — сказал он.
И Егоров вспомнил, как эту же фразу сын сказал в их первую встречу; и опять вспомнился тот осенний дождливый вечер, и грустный мальчик, и старая фотография с обломанным уголком.
Но вот что задело Егорова: те же слова Алеша произнес теперь как-то легко и небрежно.
А мать сразу перебила его:
— Алеша, ты задерживаешь товарища.
— Ничего, — ответил Егоров. — Может, он сам будет летчиком.
Алеша, подумав, спросил:
— А это трудно?
— Можешь увидеть сам.
— Я видел только в кино.
— Ну, идем, покажу.
Сын смотрел недоверчиво.
— Ты будешь там мешать, — быстро сказала Надя.
Сорокин молчал.
— Не помешает, — сказал Егоров. — Он на одну минуту.
— Можно, мама?
— И не беспокойтесь за него, мама и папа. — Это Егоров сказал с чуть заметной горечью.
Конечно, они поняли, что хотел он этим сказать.
— Хорошо, иди, — вздохнула Надя.
Егоров пропустил сына в дверь. И в кабине были удивлены, увидев рослого незнакомого паренька.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здорово! — ответил Иннокентий, второй пилот, взглянув на командира: хотел понять, чем вызвано нарушение дисциплины.
— Знакомьтесь, — сказал Егоров. — Это Алеша. Его отец был летчиком.
— А-а, — успокоился Иннокентий. — Сын летчика, наше племя. А где отец? Уже на пенсии?
— Погиб, — быстро сказал Егоров. — Погиб в Арктике.
Алеша обернулся и посмотрел на него странно, с пытливостью, с недоверием.
— Ну, ну, садись. Ты же хотел посмотреть.
Алеша осторожно втиснулся в левое, командирское кресло.
— Командуй, — подмигнул ему Иннокентий.
Тронув Иннокентия за плечо, Егоров дал понять — оставь его, пусть сидит.
Сын чуть подался вперед и замер. И отец понимал его, — когда-то он сам впервые увидел, как величаво и плавно плывет навстречу все небо и вся земля.
Небо у горизонта пылало закатом, светились облака, а земля под ними темнела пятнами гор и тайги.
Сын сидел и смотрел, а отцу очень хотелось дотронуться до него и почувствовать его теплоту. Да, у него есть и дочь, и, когда он, вернувшись из рейса, входит в свой дом, она уже спит, и он стоит у детской кроватки и думает: а где-то есть сын. Есть сын. И — нет его.
Хотя вот он, живой: рука отца легла ему на плечо.
Молниеносно они пронзили легкое облачко, и по кабине скользнула бесшумная тень. Потом снова казалось, что они висят в фиолетовом небе. Землю закрыло сумраком. В темной глубине мерцали редкие искры огней. Только у горизонта, отражая закат, светилось тусклое пятно.
