Командир атакует первым - [20]

Однако в брезентовом кармане на правом борту кусачек не оказалось. Положение складывалось незавидное. На полуубранное шасси садиться опасно. Тут можно сделать и "капот", и вообще поломать не только самолет, но и собственную голову. С земли неполадку заметили: следом за нами взлетел на И-15бис командир. На борту его самолета крупно написано: "Перекуси". Манипулируя руками, объяснили ему, что перекусить нечем.

Пошли в зону пилотажа. Создавали перегрузки до потемнения в главах. Такой способ выпуска застрявшего шасси тоже был. Но он не дал результата. Я приказал Глинке держаться руками за борт и повел самолет на посадку. Садился - как никогда в жизни. Плавным движением руки "выбирал" аккуратно каждый сантиметр высоты после выравнивания. Но как ни мягко было касание колес о землю, шасси сложилось. Дмитрия выручило то, что он держался за борт, а меня при резком торможении бросило вперед, и лицом я ударился о борт...

Ожоги у меня почти прошли. Только кожа еще кое-где не успела огрубеть.

Глинка заметил, что я трогаю рукой лицо.

- Что, Василий Михайлович, вспоминаешь синяки и шишки от той посадки?

- Не только их. Вообще не везет моей физиономии: то разбил, когда приземлялся, то подгорел.

- Брось, Вася, с лица воду не пить, - и, явно стараясь отвлечь меня от мыслей о ранении, Глинка перешел к более приятным воспоминаниям. Начал рассказывать присутствующим, как мы, придя в полк, отрабатывали точную посадку и устроили соревнования: посадить самолет так, чтобы его костыль попал точно на фуражку, брошенную возле посадочного знака. - И кто, вы думаете, с первого захода сподобился сесть? Шевчук. Пришлось, правда, ему новую фуражку хозяину покупать...

Так вот, в разговорах, спорах, воспоминаниях о серьезных вещах и анекдотичных случаях, коротали время обитатели нашей палаты. Степан Карнач часто присаживался ко мне, и мы подолгу говорили о семьях, о боевых делах полка, о живых и погибших товарищах. Но вот однажды Степан спросил, написал ли я обо всем жене.

Нет, о повреждении позвоночника я ей не писал. Сообщил, что лежу в госпитале. Небольшая рана. Скоро заживет.

- Понимаешь, Степан, не хочется расстраивать. Она же какая у меня... Бросит все и примчится сюда, да о дочкой! А я не хочу, чтобы она меня таким видела, чтобы поняла, как мне сейчас плохо... А главное, намучается в дороге.

Степан с улыбкой перебил:

- Василий, извини меня, но ты это не от великого ума придумал. Во-первых, она не верит, что лежишь ты с "небольшой раной". Понимает, наверное, что сейчас с царапинами в тыловой госпиталь не отправляют. И только больше расстраивается. Напиши все как есть. Или боишься?..

Ни разу за все время разлуки я даже не подумал, что в наших с Шурой отношениях что-то может измениться. Нет и не должно быть причины для этого. Даже здесь, в госпитале, когда одолевали мысли о ранении, мне не приходило в голову, что она... Я помнил каждую минуту нашей жизни, и каждая доказывала, что нашу любовь, наше уважение друг к другу не победят никакие обстоятельства...

- Ну ладно, Степан, а сам ты веришь, что я поднимусь?

Карнач горячо, убежденно произнес:

- Конечно, Василь. И поднимешься, и ходить, и даже бегать будешь. Или я тебя не знаю?

- Степан! Мне в небо подняться надо. Летать, воевать! Понимаешь воевать, а не ходить и бегать...

Карнач понял свою оплошность. Хотел сказать что-то успокаивающее, но обреченно махнул рукой:

- Василий, в том, что ты встанешь, сомнений нет. Но нужно смотреть правде в глаза. Летать? Во всяком случае, летать сразу - не рассчитывай. А воевать будешь, Василь. Встанешь на ноги, оставят тебя в армии - приезжай в полк. Все будут рады. Кутихин, Безбердый тебя к нам возьмут. В штабе место всегда найдется...

Если даже человек, который лучше других знает меня, не верит, что я буду летать, как быть? Махнуть на все рукой? Нет, сдаваться я не мог. Мы еще поборемся. Сейчас только бы встать на ноги...

Но пока я неподвижно (Вера Павловна предупредила: чем меньше движений, тем быстрей возможное выздоровление) лежал на своем дощатом ложе и самозабвенно мечтал о том времени, когда наконец поднимусь на ноги. Я не жаловался, не сетовал на судьбу. Особенно напрягался, когда приходила Авророва: шутил и смеялся вместе со всеми. Она, правда, весьма подозрительно посматривала на меня, когда на вопрос: "Побаливает?" - я как можно увереннее отвечал: "Ни капли!"

Но чем дальше, тем трудней мне было играть роль этакого лентяя, лежебоки на госпитальной койке. Постепенно стал очень мнительным, настороженным. Стоит ребятам обменяться парой слов так, что я не слышу, о чем речь, кажется, что они жалеют меня. Нахмурится лишний раз Вера Павловна - плохи, думаю, мои дела.

А ей просто-напросто было трудно. Хороший хирург, В. П. Авророва по многу часов проводила в операционной. Поток раненых увеличивался. Фашисты снова форсировали Керченский пролив и уже наступали на Таманском полуострове, продвигались к Нижнему Дону, стремясь овладеть Северным Кавказом.

Врачам приходилось работать без устали. И все-таки Вера Павловна находила минутку-другую, чтобы забежать к нам в палату, рассказать новости, пошутить. Как могла, она поддерживала настроение раненых, вселяла уверенность в скором возвращении в строй.